Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

между различными группами, и прежде всего между поселенцами и правительственными

чиновниками. Те немногие люди, с кем Гоген сам общался, невзирая на их классовую,

расовую или групповую принадлежность, воспринимали его как равного, а некоторые,

например лейтенант Жено, семья Дролле и романтик Оливен, даже преклонялись перед

ним. Но как только он занял место чертежника в правительственном учреждении, его

тотчас снабдили ярлыком и отнесли к определенной группе. Большинство друзей Гогена

среди поселенцев перестали его признавать; с их точки зрения, он завербовался к врагу. А

в чиновничьей иерархии, к которой он теперь принадлежал, Гоген, увы, стоял на самой

низкой ступеньке. Судьи и начальники отделов, капитаны и лейтенанты, охотно

общавшиеся с художником Гогеном, считали ниже своего достоинства разговаривать с

конторщиком Гогеном. Многие даже смущенно отворачивались в другую сторону, когда

им случалось увидеть его во главе бригады туземных рабочих на улицах города или в

пригороде.

Изоляция Гогена усиливалась еще из-за того, что, в отличие от 1891 года, когда у него

была официальная миссия, низкий чин не позволял ему стать членом клуба «Сёркл

Милитер». (Для этого требовалось звание не ниже младшего лейтенанта или

соответствующий гражданский чин.) А среди мелких служащих, которые могли и хотели с

ним знаться, лишь трое сколько-нибудь его привлекали. Мы уже упоминали его товарища

по работе, Виктора Лекерра, но тот был слишком молод (всего двадцать лет); разве что

послать за чем-нибудь или попросить что-то отнести. Столь же преданным, но гораздо

более интересным приятелем - слово «друг» и здесь вряд ли оправдано - оказался один

бывший солдат, бретонец по имени Пьер Лёвёрго. Он участвовал в военных действиях на

Раиатеа, был ранен в руку копьем и, когда его вскоре демобилизовали, в награду за

проявленную доблесть получил медаль и приятную должность вестового в губернаторской

канцелярии. Гогена в нем больше всего привлекало то, что Лёвёрго готов был без конца

слушать рассказы о Бретани. Самым развитым и высокопоставленным членом тройки был

писарь Франсуа Пикено; Гоген знал его давно, однако до сих пор как-то мало с ним

общался 183. Оба отбывали воинскую службу на флоте, и это тоже их сближало.

Еще более грустно и одиноко стало Гогену, когда от него ушла Пау’ура. Что Коке

работал простым чертежником, конечно, не играло никакой роли. Скорее всего эта простая

душа и не подозревала, что он переменил профессию, ведь Гоген по-прежнему большую

часть времени «делал картинки», как говорят таитяне. Для нее вся разница заключалась в

том, что теперь Коке на целый день оставлял ее одну. Вот это ей никак не нравилось. Если

бы еще он, уходя утром на службу, оставлял ей побольше денег, чтобы она могла

веселиться. Но Коке, увы, совсем обнищал. И бедная, томящаяся бездельем одинокая

Пау’ура все сильнее тосковала по Пунаауиа и своим друзьям и близким. Кончилось тем,

что она не выдержала, связала в узелок свое нехитрое имущество и села в дилижанс.

Возможно, повлияло и то, что она забеременела в августе 1898 года и, в отличие от Коке,

опять хотела ребенка.

Гоген много раз ездил в Пунаауиа, уговаривал Пау’уру вернуться, но она

предпочитала жить среди своих. И, пожалуй, она вполне справедливо считала себя вправе

ночевать в доме Гогена и пользоваться его посудой и утварью. Но хозяин думал иначе, он

выгнал ее и покрепче заколотил окна и двери. А приехав в следующий раз, обнаружил, что

Пау’ура с помощью родственников и друзей взломала двери. Тут он решил

воспользоваться случаем, чтобы как следует ей отомстить, и подал в суд, обвинив Пау’уру

во взломе. Следствие показало, что она совершила страшное преступление - украла

кольцо, кофейную мельницу и пустой мешок. И сколько Пау’ура ни твердила, что она

остается вахиной Гогена и нелепо обвинять ее в краже у самой себя, ее присудили к

штрафу в 15 франков и семи дням тюремного заключения. Один сведущий в законах

сосед, который осуждал Гогена и его поступки, помог ей обжаловать приговор, и Пау’уру

оправдали 184. Возможно, тут сыграло роль то, что с 1898 года правосудием на Таити

руководил бывший друг Гогена, прокурор Эдуард Шарлье, хорошо знавший, как много

Пау’ура сделала для Коке.

Взять кого-нибудь взамен Пау’уры Гогену было не по карману. Даже для того, чтобы

иногда навещать танцевальную площадку и «мясной рынок», где он так славно

повеселился в свои первые месяцы на Таити в 1891 году, требовались ноги поздоровее и

бумажник потолще. Когда одиночество делалось совсем уже невыносимым, оставалось

только пойти выпить кружку пива или рюмку абсента в одном из семи трактиров города,

где основными посетителями были моряки, солдаты, приказчики и туземцы. Судя по

многочисленным свидетельствам, Гоген в такие вечера основательно напивался и по

малейшему поводу и без повода затевал ссору, а то и драку.

Когда же он в конце концов в нерабочий день вспомнил о кистях и палитре, то лишь

затем, чтобы, заработав немного денег и рассчитавшись с самыми нетерпеливыми

заимодавцами, обеспечить себе несколько более спокойную жизнь. Один из кредиторов,

Амбруаз Милло, сам заказал ему картину. Мсье Милло заведовал одной из двух городских

аптек и, очевидно, решил, что он просто обязан поддержать своего лучшего клиента, так

как предложил цену, намного превосходящую долг Гогена. Правда, зато он попросил

написать «понятную и доступную картину».

Видно, Гоген и впрямь старался угодить аптекарю, потому что вскоре принес ему

«Белую лошадь», которая считается одной из его самых доступных и простых картин. Тем

не менее мсье Милло негодующе воскликнул:

- Но ведь лошадь зеленая! Таких лошадей не бывает!

С большим достоинством и самообладанием Гоген ответил:

- Любезный мсье Милло, вы никогда не замечали, каким зеленым все кажется, когда

вы вечером удобно сидите с полузакрытыми глазами на веранде в своей качалке и

любуетесь игрой света в природе?

Милло едко возразил, что коли уж он тратит на картину несколько сот франков, то

желает получить за эти деньги полотно, которым можно любоваться при дневном свете , не

садясь в кресло и не щурясь. Сделка не состоялась, и со временем картина попала в

парижскую мастерскую Даниеля де Монфреда, где скопилось столько непроданных

полотен Гогена 185. Там она оставалась до 1927 года, когда Лувр купил ее у Монфреда. Как

известно, теперь «Белая лошадь» висит на почетном месте в гогеновском зале музея.