Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

На столь же видном месте в лондонской галерее Тейт давно экспонируется «Фаа

ихеихе», вторая из двух или трех картин, созданных Гогеном в эту пору, когда он опять,

как во время службы на парижской бирже, мог заниматься живописью лишь в нерабочие

дни. (Связь между этим полотном и «Белой лошадью» подчеркивается тем, что мы видим

на них одного и того же всадника.) Сходство с фреской и светлые, радостные краски дали

повод считать эту вещь, так сказать, жизнеутверждающим противовесом трагической

монументальной картине «Откуда мы? Кто мы? Куда мы идем?». Название (вернее

писать Фа’аи ей е ) подтверждает такое толкование; это широко употребительный

каузативный глагол, означающий «украшать, наряжать, возвеличивать». Разумеется, на

Таити найти покупателя на это полотно оказалось так же невозможно, как и на «Белую

лошадь».

Выбор мотива и весь характер картины позволяют заключить, что Гоген в это время

пришел к оптимистическому выводу: все-таки стоит жить на свете. У него в самом деле

были веские причины смотреть в будущее более уверенно, чем в начале года. Шоде

превзошел сам себя и один за другим прислал два перевода на общую сумму тысяча

триста франков. Тут и Даниель взял реванш за неудавшуюся в прошлом году попытку

организовать закупочную артель и продал частным лицам картин на 65 франков. Благодаря

неожиданным поступлениям Гоген в августе 1898 года смог вернуть кассе первые

четыреста франков, а в сентябре снова лечь в больницу 186. Уже через три недели он

почувствовал себя настолько лучше, что стал надеяться на полное излечение. Конечно, это

была тщетная надежда. Если внимательно изучить долгую историю болезни Гогена, видно,

что мучительные приступы и временные улучшения равномерно сменяли друг друга через

шесть-во-семь месяцев, и ни тщательный уход, ни полное пренебрежение здоровьем не

влияли серьезно на ход болезни, которая развивалась по своим внутренним законам.

Вот и теперь, в полном соответствии с этой дьявольской схемой, не успел он решить,

что бросит службу, как в незалеченной ноге начались дикие боли, заглушаемые только

морфием, да и то ненадолго. В декабре 1898 года положение было таким же отчаянным,

как год назад, и Гоген с тоской спрашивал себя и Даниеля: «Разве не в сто раз лучше

умереть, если нет надежды на выздоровление? Ты укорил меня за безумный поступок

(попытка самоубийства), считал это недостойным Гогена. Но если бы ты знал, что

делается у меня на душе после трех лет мучений! Если я буду лишен живописи -

единственного, что у меня есть в жизни теперь, когда жена и дети мне безразличны, - на

сердце останется одна лишь пустота». Здесь же Гоген, как всегда неожиданно и нелогично,

сам отвечал на свой вопрос: «Итак, я осужден жить, хотя у меня нет больше для этого

никаких духовных оснований». В январе 1899 года от Даниеля поступила еще тысяча

франков; это позволило Гогену расстаться с нудной службой и уехать в свой дом в

Пунаауиа.

К его безграничному удивлению - и, конечно, большой радости, - Пау’ура, как ни в

чем не бывало, тотчас пришла и деловито принялась вместе с ним убирать и приводить в

порядок дом, основательно пострадавший от крыс и термитов. И ведь, в сущности, в их

отношениях ничего не изменилось; покидая Папеэте, Пау’ура уезжала не от Коке, а от

городской жизни. Она была уже на пятом месяце, и тут пришел ее черед удивляться: Гоген

искренне радовался тому, что вскоре опять станет отцом. «Это счастливое событие для

меня; может быть, ребенок возвратит меня к жизни, сейчас она мне кажется

невыносимой». Девятнадцатого апреля Пау’ура родила ему сына, и Гоген настолько

воодушевился, что назвал его, как старшего сына от Метте, Эмилем 187. И в этот раз, как в

декабре 1896 года, когда Пау’ура родила впервые, он написал две очень похожие картины,

одну из которых назвал «Материнство», хотя Пау’уре отведено куда более скромное место,

чем на прежних полотнах с тем же сюжетом. В глаза бросаются две стоящие таитянки,

одна в красной, другая в синей набедренной повязке, а Пау’ура неприметно сидит на

корточках у их ног и кормит ребенка грудью. И в этом случае одна из параллельных

картин очутилась в СССР (в Эрмитаже), другая - в США.

Но не радость отцовства наполнила новым смыслом и содержанием жизнь Гогена, а

представившаяся ему вскоре возможность отыграться за частые унижения.

Все началось с открытия, что за десять месяцев, пока он жил в городе, из дома

исчезло гораздо больше того, что взяла Пау’ура, причем воры по старой привычке

продолжали наведываться по ночам. Но на месте преступления ему удалось схватить

только одну женщину (вероятно, какую-нибудь из подруг Пау’уры, а то и его собственную

знакомую), и проступок ее был столь же незначителен, сколь необычен: она, по словам

самого Гогена, «среди ночи ходила и подметала веником между кустами на участке, со

всех сторон огороженном стальной проволокой». Гоген решил для острастки примерно

наказать ее и обратился в полицию, но туземный полицейский и французский жандарм

пальца о палец не ударили.

Тогда он поехал в Папеэте к прокурору Шарлье, который прямо сказал, что из чистого

доброжелательства выбросил иск в корзину, так как предыдущий иск против Пау’уры уже

сделал Гогена посмешищем. И вообще, нельзя обвинять во взломе человека, который

подметал участок веником. Гоген пришел в ярость и, потрясая кодексом, стал доказывать

Шарлье, что есть много подходящих параграфов. Обвинение в некомпетентности,

естественно, возмутило прокурора, и он выставил заявителя за дверь.

К сожалению, ночные посещения и кражи продолжались именно потому, что жулики

остались безнаказанными. Гоген опять пошел в полицию и снова обратился к прокурору.

На сей раз Шарлье переслал его заявления туземному полицейскому в Пунаауиа и велел

основательно расследовать дело. Полицейский, понятно, не был склонен выступать за

европейца против своих земляков и без конца оттягивал расследование. Тогда взбешенный

Гоген написал длинное письмо на имя прокурора, но отправил его не Шарлье, а редактору

ежемесячника «Осы», выходившего в Папеэте под гордым девизом: «Право выше силы» 188.

Редактор поместил письмо в июньском номере, однако в редакционном примечании

предусмотрительно снимал с себя ответственность. Название журнала подходило к

случаю, потому что Гоген был зол, как шершень, и решил как следует ужалить Шарлье.

Уже первые строки задавали тон:

«Мсье Шарлье,

Я не знаю, обзавелось ли наше правительство колониями для того, чтобы освоить их.