Бенгт Даниельссон - Гоген в Полинезии

Но так как пришлось бы, кроме того, лечить язвы на его ногах, а мне от одного их вида

делалось дурно, я отказался. Эти самые язвы вынудили его покинуть Таити, потому что

таитянки не хотели с ним спать. А на Маркизах, говорил он, женщины проще и беднее,

там у него будет больше шансов» 207. Тейсье подтверждает эти слова, вспоминая, что Гоген

«однажды вернулся из Папеэте торжествующий: он услышал, что на Маркизах еще можно

купить девушку-модель за горсть сладостей! Он заказал мешок конфет и с запасом слад-

кого «менового товара» отправился в эту глушь» 208.

Поэтому нетрудно понять, что Гогена ничуть не огорчил отказ Пау’уры, которой было

уже двадцать лет и которая давно утратила первую свежесть, снова покидать родной край

ради еще более ненадежного будущего, чем в 1898 году, когда она нехотя отправилась с

ним в Папеэте. И его совсем не тревожила судьба двухлетнего Эмиля, так как он знал, что

Пау’ура, если ей почему-то не захочется самой растить ребенка, легко найдет ему

приемных родителей 209.

Не сомневаясь, что на Маркизских островах он обретет искомое, Гоген решил не

мешкая продать свой участок. Запросил он немного, всего пять тысяч франков, и

покупатель нашелся скоро. Все было на мази, но вдруг возникло осложнение. Нотариус,

который должен был оформить сделку, выяснил, что Гоген женат и жена его жива.

Формально она считалась совладельцем участка, его нельзя было продать без ее

письменного согласия. После короткого известия о смерти Алины четыре года назад Гоген

ничего не слышал о Метте, и у него были все причины полагать, что она настроена к нему

неприязненнее, чем когда-либо. Соблюдая осторожность, он попросил Даниеля написать

ей письмо, чтобы она прислала требуемый документ, и даже снабдил его дипломатично

составленным черновиком. Не случайно Метте перестала ему писать именно в 1897 году.

Во-первых, он резко и оскорбительно ответил ей после смерти Алины; во-вторых, как раз

в этом году в октябрьском и ноябрьском номерах «Ревю Бланш» появилась «Ноа Ноа».

Какой жене понравится читать в массовом журнале откровенный и восторженный рассказ

супруга о его любовных похождениях с тринадцатилетними девочками! И вообще для

Метте все таитянские «модели» Гогена были ненавистными и недостойными

соперницами. Французский писатель Виктор Сегален, который спустя несколько лет

встретился с Метте на обеде у Даниеля де Монфреда, рассказывает: «Пытаясь угадать,

какие из женщин с голой грудью и голым животом на картинах, украшавших стены у Файе

и Монфреда, замещали и заменяли ее Гогену, она презрительными гримасами и

негодующими словами выражала свое отвращение. Ее салфетка так и мелькала в воздухе,

словно бичуя и сокрушая всех этих мерзких вахин, которых она в мыслях видела вокруг

него» 210.

Правда, прошло больше трех лет, как «Ревю Бланш» поместил повесть о любви Гогена

и Теха’аманы - Техуры, но, на беду, в мае 1901 года «Ноа Ноа» вышла отдельной книгой, и,

наверно, это еще сильнее задело Метте. Сам Гоген тоже сердился, но по другому поводу:

книга вьшла с опозданием на шесть лет и без иллюстраций! Подозревая, что у Мориса

недостает ни времени, ни настойчивости довести дело до конца, он давно вклеил много

рисунков и оттисков на свободные листы своего экземпляра полузаконченной рукописи,

который весной 1895 года увез с собой на Таити. Обычно именно эту, с одной стороны,

неполную, с другой стороны, расширенную версию «Ноа Ноа» теперь переиздают и

переводят на другие языки; между тем почти забытое ныне издание 1901 года, с

вступительной статьей и стихами Мориса, точнее отвечает замыслу Гогена, и его-то

следовало бы издать, снабдив десятью ксилографиями, которые Гоген сделал зимой

1893/94 года.

Хотя Метте в эту пору несомненно имела зуб на мужа, она тем не менее прислала свое

согласие - тоже через Даниеля и без сопроводительного письма. Правда, еще до этого

Гоген, не полагаясь на ее добрую волю, отыскал лазейку в законе. Оказалось, что можно

продать участок, если за месяц вывесить объявление в городской регистратуре и в этот

срок не поступит возражений; понятно, из Копенгагена никаких протестов не могло

прийти. Справедливость требует сказать, что сам Гоген откровенно называл эту процедуру

«узаконенным мошенничеством», на которое он бы никогда не пошел, если бы не

торопился уехать. Покупатель воспользовался его нетерпением: когда 7 августа 1901 года

сделка состоялась, он сбил цену до четырех тысяч пятисот франков. Кстати, этим

хитрецом был швед Аксель Эдвард Нурдман из Стокгольма. Бывший моряк, он долго

работал в одном из торговых домов Папеэте, но в пятьдесят пять лет решил, что достиг

пенсионного возраста и пора удалиться от городской суеты в тихую деревню. Вступив

после отъезда Гогена во владение домом, он, к своему негодованию, обнаружил, что

комнаты завалены всяким хламом. Об этой детали мне рассказал сын Акселя Нурдмана,

Оскар, тоже ушедший на покой торговец. Он хорошо ее запомнил, потому что среди хлама,

сожженного им по приказу отца, были сотни набросков, деревянные скульптуры и

запыленные холсты, которые - сохрани он их - сделали бы его миллионером. Среди

немногих произведений искусства, избежавших сожжения, было и панно, приобретенное

недавно Национальным музеем в Стокгольме за сто тысяч крон.

Заключив сделку с Акселем Нурдманом, Гоген в тот же день уплатил Земледельческой

кассе долг: шестьсот франков плюс проценты 203,95 франка 211. До конца месяца он подвел

черту еще в одном месте, выпустив последний номер «Ос». По всем понятиям, его

журналистская карьера завершилась полным торжеством, ибо незадолго перед этим

ненавистный Галле с подозрительной поспешностью отбыл во Францию и его сменил

новый человек. Все в колонии готовы были считать, что это прекрасный плод кампании,

которую вел Гоген. Он и сам не преминул в хвастливых статьях приписать себе победу.

(На самом деле, о чем в колонии узнали гораздо позднее, Галле ходатайствовал об

отставке из-за плохого здоровья.) Новый губернатор, Эдуард Пети, прибывший 24 февраля

1901 года, оказался во всех отношениях прямой противоположностью Галле. Это был

худой, кроткий интеллигент. Руководители католической партии тотчас заключили, что

фамилия отвечает нраву и они легко убедят Пети, кто прав 212. Но по-своему еще большим

триумфом для Гогена было объявление, которое Карделле и Кулону пришлось поместить

на видном месте в августовском номере «Ос». Объявление гласило, что «в дальнейшем