Николай Мордвинов - Дневники

Недорогой, хоть и миллион. Хотя и будет идти годы, славу театру он создаст невысокую.

14/I

Первая встреча с Чеховым («Иванов») у меня кончилась конфузом [501] Ю. А. Завадский предполагал поставить пьесу «Иванов» А. П. Чехова и предложил Н. Д. Мордвинову играть заглавную роль, но последний отказался. . Я не нашел в себе ни внутреннего состояния, ни красок, это состояние подменяющих. Бесстержневое безволие трудно мне давалось. Я понимаю больше волевых людей. Как не получился Глуховцев [502] Глуховцев — персонаж пьесы «Дни нашей жизни» Л. Н. Андреева, поставленной Театром имени М. Горького (Ростов-на-Дону) в 1938 году (общее руководство спектаклем Ю. А. Завадского, режиссура М. Е. Лишина). — всего у меня было слишком много для Глуховцева. Зато получился Мерик в «Ворах».

И Ю.А., кажется, боится Чехова после «Чайки». Тянули его силком, теперь постепенно он втягивается и увлекается. А казалось бы, уж не его ли тема?.. Какие слова вспоминаются в связи с людьми Чехова? Совестливость, нескладеха, деликатность, тонкие чувствования, недействующий, куда-то стремятся, безвременье…

Чехов «не хочет заслоняться от правды вчерашним идеалом, не хочет приукрашивать жизнь».

А в третьем акте Леший окончательно порывает с этим домом и, очевидно, думает, что и со средой.

15/1

Репетиция третьего акта.

…Речь у меня действительно укрупнена: от Лермонтова, Шекспира. Ищу-ищу, но не знаю, какая она у русского Шекспира. Мхатовской — не хочу. Не верю, что она для сегодняшнего Чехова. В свое время я говорил после концертов с Ойстрахом и с кем-то из пианистов, хвалил их за новое прочтение Чайковского, в котором они открывали иные звучания, наполняли его созерцательность страстностью. Ойстрах в ответ сказал: «А нас за это бьют, это-де не Чайковский».

Вот прошли годы, и этот Чайковский стал настоящим Чайковским наших дней, а не тот — с легкой грустью раздумья, даже пессимизма.

В Лешем я безусловно хочу найти почерк Чехова, наполненного страстной мечтой о недалеком прекрасном будущем, которого ждал, которое благословлял и которое предчувствовал.

С трудом нахожу руки.

Ю.А. как-то сказал, а ведь твой Леший мог ходить на медведя. Вот это да. Но какой Леший охотник — я еще не знаю…

Сегодня гримировался. Получился чудесный грим. Угадал и волосы, идет и бородка светлая, пушистая, с усиками. Выгляжу лет на 30–35 и похож на чеховский портрет…

17/I

Репетиция четвертого акта.

Петрейков: …«Делается совсем не то» — смотрю на карту и, может быть, в этот момент у него зарождается мысль, что делать надо начинать с другого конца. Резко сворачивает карту и складывает ее…

Монолог с Серебряковым — гневный, уничтожающий, но призывающий не дожидаться того, кто выйдет из тёмного леса, а идти самим искать путь. Это трудно донести, но, кажется, необходимо.

Последний кусок: надо сыграть, что это действительно не слюнтяй, а волевой, умеющий подчинить в себе все ради цели. Он вдруг так собрался. Разметить каждое решение от, как говорит Лермонтов, «ледяной страсти». Он может в себе подчинить все главному… Репетиция третьего и четвертого актов. Ю.А.

Сегодня репетировал лучше. Пробовал «прорываться». Ю.А. поддерживает. Попробую-попробую, да и опять забоюсь. Уж очень сильна традиция МХАТ, освященная самим Чеховым.

Сегодня как-то все и единодушно решили, что кончать монологом Лешего пьесу нельзя — это не по-чеховски. Дали одну фразу Елене Андреевне: «Какой он замечательный!» — и Соне: «Увезите меня на пожар».

Ю.А. часто мне напоминает, что речь у меня не везде Лешего, прорываются и Арбенин и Шекспир. Я сам слышу, но не всегда вовремя, чаще всего после того, как слово сказано.

А что, если речь Лешего, наоборот, плавная, размеренная, выговаривается каждая буква? Ведь он все время с крестьянами и вольно или невольно приобщается к этой речи…

24/I

Репетиция четвертого и второго актов. Ю.А.

Репетиции у меня проходят не в поисках, а в обкатке. Нехорошо. Обкатываю случайное, а не выисканное. Спешка. Непонятно, как будем играть, сделано бесконечно мало!

Да, да!

Меня бросает то в пустоту, то в пафос, то чеканное слово, то размазня.

Еще ни одной репетиции, чтобы было хорошо. И если во втором акте, при плохом иногда исполнении, я всегда, тем не менее, спокоен, то в остальных, и особенно в первом акте, совершенно не знаю, на чем остановиться.

А любовь к укрупненному рисунку меня часто подводит (зато, если выигрыш — то крупный).

28/I

Так называемая «генеральная». Без первого акта.

[…] Ю.А. остерегает все время от приглаженности, благостности, красивости. Не пойму, где, спрашиваю — не получаю ответа. Как бы там ни было, но это чрезвычайно серьезное предупреждение. Ни один из эпитетов не украшает образ.

Последний акт он предложил играть злее. Не знаю, так ли это, но то, что я делал сегодня, никуда не годится. От усталости или сбился с толку, но делал не то.

В разговоре после репетиции стихийно возникло: «Не скучно ли?»

Я говорю, что скука играется скукой. О скуке говорили Марецкая и Бирман.

Ю.А. насупился, молчал, а потом сказал напряженно: «Что же, значит, нам не играть Чехова? Надо играть наполненное…

— Вот именно, а не скучать…

Советской сцене надо искать своего Чехова, а не Чехова предреволюционного. Чехова называют «русским Шекспиром», Шекспир — страсть. Этой страсти по-чеховски я не вижу в наших театрах…

Второе прегрешение — нет мечты у каждого: маленькой, большой, но своей, и отсюда — тоска по мечте. Или она смещена и обмельчена…

Нужен сегодняшний Чехов, как найден сегодняшний Чайковский. Это очень трудно. Я, сыграв Отелло, Лира, Петруччо, Арбенина, никак не доберусь до сердцевины Лешего, который вроде много-много легче любого из них…

29/I

«ЛЕШИЙ»

После спектакля приходят, поздравляют, целуют, а… играл я плохо. Спектакль получается и есть ансамбль. Прекрасен Плятт….

Плятт сегодня стал над своей любовью и страстью к Е. А., и образ стал замечательный. Удержится или нет? Первый акт играл плохо, мрачно, и не хватает голоса, хотя играет тихо.

Он идет первым номером.

Спектакль не выверен. Масса ненужных пауз, тягучка, затишили, особенно во втором акте. А у меня были такие моменты, что знаю, что мне надо выходить или начинать говорить, и знаю, что не могу двинуться с места, не могу приказать себе.

Грим огрублен, подклеили мне с боков «жабры», морда стала четырехугольная, широкие брови. Огрубили, и стал дальше от замысла.

Почему-то Ю.А. тянет меня к лешему-лесовику. Но ведь леший в лесу не заблудится, а этот — заблудился.

31/I

«ЛЕШИЙ»

Не разжалобить надо в пьесе, а потрясти. Потрясение — высшая мера перестройки разума.