Николай Мордвинов - Дневники

Любопытная деталь. В сцене обморока, где надо жить одной мыслью, их пролетело столько, что удивительно, как не сбился с толку.

Пошел спиной со ступенек: «Не очень ли я перегнулся? Выправиться надо». Выправился.

Пошел, качаясь, по кругу: «Что-то затанцевал!». Угомонился.

Монолог: «Что-то затишил!» — Прибавил звука. «Платок!» — сказал в зрительный зал и зафиксировал для себя: «Надо запомнить, здорово сказал!»

«Дьявол!» — пошел по ступенькам вверх: «Хорошо, но не с той ноги, надо приловчиться, нет, все-таки попал на место»…

Перед обмороком замер с поднятой рукой и медленно стал падать навзничь. Эффектно и сильно! Очень долгие и сильные аплодисменты. Стало быть, прожито верно и с контролем на каждое движение.

Не буду так контролировать, тогда кусок зазвучит еще сильнее.

Леша говорила, что кусок был сыгран так правдиво, что она испугалась и с нетерпением ожидала момента, когда я буду вставать.

Пятый акт играл ровнее и лучше, чем остальные. Вызывали 15 раз. Обсуждали макет «Второго дыхания».

Ю.А. долго спрашивал, кто хочет сказать. Молчат. Пришлось высказываться мне… Неприятно говорить…

«Беспокоят меня колонны, сделанные для предыдущего спектакля и долженствующие объединить декорации всех современных спектаклей. В «Один город» они вписывались, потому что были включены в оформление, и в некоторой мере в зависимости от них решались остальные детали. Там они были органичны. Но здесь они ненужный формалистический довесок, не вытекающий ни из архитектуры места действия, ни из внутренней необходимости. И вообще, вся затея с декорациями для «цикла» мне кажется обреченной. Посмотрим, как вы впишете комедийный спектакль в основное оформление «Отелло». И в советских спектаклях: темы спектаклей — разные; место действия — разное; характеры пьес — разные…

Не нравятся тряпки, висящие отовсюду. Буржуйка! Ну когда же, наконец, мы сдадим ее в архив? Ведь с 17-го года на ней работаем!

Хотелось бы, чтобы оформление было строже.

— У меня будут детали!..

— Детали — это моя мечта. Деталь — это скупость, выисканная необходимость. Скупость от богатства, скупость от большого воображения. Вы знаете, что я это люблю. Больше того, все время ратую за это. Мечтаю играть на голой сцене, и никак не могу осуществить свою мечту. Но в данном случае речь идет не о том.

11/XII

«ОТЕЛЛО»

На спектакле было много народу.

Хвалят.

Ощущение, что я на грани нового рождения роли.

31/XII

Сегодня сдали реперткому «Второе дыхание».

На последних репетициях спектакль бурно растет. Все довольны.

Крон двое суток сияет.

В театре спектакль принимают хорошо, хвалят и меня.

О репетициях ничего не писал, так как валился с ног, такое напряженное было время. Интересного много было и жаль, что не записал.

Сколько споров с Ю.А. по поводу того, как играть задрапированно то, что рассчитано на откровенное исполнение.

Спектакль делался в полтора месяца.

В конце концов я доказал свое на деле. Нет слов, споры родили многое из того, чего никогда бы не было, не будь этих горячих споров. Но ведь тогда-то и можно жить в искусстве, когда душа горит.

У меня радостное состояние. Практически доказал, что думал правильно. Это двойная победа. Поэтому-то, наверно, так и звучит роль — оригинально, самобытно.

Последние репетиции были весьма напряженные.

Я решил попробовать настоять на своем примером.

Подошел к Ю.А. и говорю:

— Я скован. Я даже голоса своего не узнаю. Я связан по рукам и ногам. Этого мне нельзя, этого Бакланову не положено… Дайте мне провести одну-две репетиции так, как мне самому кажется. Как мне самому хочется. Мне душно. Так ничего путного не получится.

— Пожалуйста.

Попробовал, и сразу началась жизнь. Конечно, много ошибок. Много нелепицы. Но это уже от живого человека. Моего человека. И теперь только надо освободить его от всякой шелухи. Но тут уж дело режиссера. Хотя кое-где рисунок роли и упрощенный, хотя кое-где упрощенное сценическое существование, тем не менее образ начинает искриться. Как будто в квас прибавили изюму.

— Вот-вот, это мне и нужно, этого я и хочу. А вот эту краску убери, она глупит. Я хочу, чтобы ты создал образ современного офицера. Умницу, а не размашистого, партизанствующего.

У меня на первой странице роли написано: «Роль тянет на партизанщину». Так она написана. Но надо добиться другого ключа к ней. Найду ли? Думаю, что я нашел ключ, теперь надо заставить замысел одеться в плоть и кровь. Я не хочу партизанствующего Бакланова, но я не хочу и «советского великопостника», изобретенного нашими «искусниками» и перестраховывающимися начальниками. Я хочу видеть в нем умницу (удастся ли это, не знаю, так как весь ум автор отдал Левину), именно умницу, но не скованного никакими навязанными ему нашими классными дамами правилами приличия. Я хочу найти в роли русский размах и трезвый ум делового начальника. Подминать национальное своеобразие русского характера не след.

Потом надо помнить, что многие вопросы, которые передо мной как исполнителем ставят, желая наградить Бакланова дополнительными качествами, ни перед Баклановым, ни перед автором не стояли, а поэтому мне чрезвычайно трудно восполнять пробелы, делать то, что должен был сделать автор.

В Бакланове природный и наивный ум. Оптимистическое постижение природы. Постижение — всем существом, полное, нераздельное, и головой и сердцем.

И мне хочется, чтобы природа, свойственная этому образу, придающая ему обаяние, сохранилась и была выявлена не как его изъян.

Я хочу, чтобы он был освобожден в своих внешних проявлениях от надуманного, выученного. Был бы свободен пластически, как свободен зверь. При хорошем сердце, а у него хорошее сердце, при светлой голове, а у него и здесь все в порядке, нужно суметь не дать закружиться, не дать ему стать неприятным, определить меру.

Духовная и внешняя пластичность больше всего могут раскрыть и донести природное богатство этого русского парня.

Если же я глупые его поступки и не очень умные суждения, которые у него проглядывают иногда, буду играть как его серьезные суждения и как умные, по его убеждению, поступки, то тем самым я буду играть его как неглубокого человека и хама. Буду дискредитировать его. Но если я несерьезные и не очень глубокие его суждения буду играть с его шуточным к этим суждениям отношением, то тем самым я буду говорить о его уме. Если человек знает цену своей шутке, даже легкомыслию, пусть даже грубости, если он знает ей цену и соответственно к ней относится, то, значит, он обладает умом.

К моей радости, Ю.А. в большинстве случаев со временем подсказывал мне вещи, от которых сначала сам остерегал.

Пока что все идет благополучно. Образ растет и получается необычный.