Сергей Кремлев - Ленин. Спаситель и создатель

Монтень высказывался в том смысле, что есть два вида невежества. Одно – простодушное, происходит от неграмотности, незнания, и уничтожается образованием. Второе же – чванное, возникает в результате чрезмерного знания и образованием питается.

Струве, Милюков и им подобные являются невеждами второго рода. Их политические концепции были мертворождёнными, а их авторы не понимали сущности происходящих в обществе процессов… Впрочем, возможно они их и понимали, но придерживали это понимание при себе, высказывая вслух или на бумаге мнение, отличное от того, что было у них внутри. Ну, в таком случае они, конечно, не невежды, они в таком случае – умные подлецы и негодяи.

Так или иначе, Струве знал Ленина ещё в молодые годы, позднее жил рядом с ним в эмиграции, и когда последний вернулся в Россию весной 1917 года, у Струве попросили коротко, в двух словах, охарактеризовать Ленина.

– В двух словах, говорите? – переспросил Струве. – Ну, что ж, извольте. Больше двух слов мне и не понадобится…

И затем отчеканил:

– Думающая гильотина…

Точнее попасть пальцем в небо нельзя! Но в чём Струве, не пожалевший истины ради красного словца, был, пожалуй, прав, так это в том, что Ленину не были свойственны колебания и сомнения на людях …

Как глубоко чувствующий и мыслящий человек, он, конечно, знал моменты сомнений, но не проявлял их, действуя как общественная фигура, а держал внутри себя. Он был природным вождём, как сейчас выражаются, – харизматическим лидером. А хорош будет вождь, если начнёт прилюдно обнаруживать свои сомнения! Уверенность и бодрый вид полководца – важнейший фактор и побед, и превозможения неудач.

Вернёмся, впрочем, к взгляду на Ленина Струве. Уже в «белой» эмиграции, узнав о смерти Ленина, Струве высказался так:

«В истории есть два вида значительных людей. Одни таковы в силу своего личного содержания, которым они налагают на исторический процесс свою печать. Другие выражают лишь какую-то большую историческую, добрую или злую, стихию, являясь её исполнителями и орудиями. Первые люди всегда лично значительны, ибо они сами содержательны, самобытны. Вторые представляют комбинацию каких-то личных свойств, которую можно в известном смысле назвать одарённостью, с силами исторической стихии»

К какому же виду значительных людей Струве относил Ленина?

Ну, естественно, Ленин представлял для Петра Бернгардовича второй случай, и он писал:

«Его идейное содержание было неоригинально, и в своей существенной неоригинальности он, как ум, был лишён даже какой-либо одарённости. Этот скудный и плоский ум был наделён огромной и гибкой волей, …но… совершенно безстыжей…»

Подобная – очевидно несправедливая, оценка говорит нам о Струве намного больше, чем о Ленине. Любопытно при этом сравнить мнение Струве с восприятием Ленина русским человеком, возрастом на двадцать лет младше Ленина и Струве. Речь – о Николае Устрялове, человеке с судьбой непростой, изломанной. И чтобы было понятно – что и к чему, о нём надо тоже сказать пару слов…

Николай Васильевич Устрялов (1890–1938), в 1916 году доцент Московского, в 1918 году – Пермского, университетов, председатель Восточного отдела ЦК кадетской партии, с 1920 по 1934 год был профессором Харбинского университета, с 1928 года также заведовал библиотекой КВЖД.

В эмиграции Устрялов стал одним из идеологов так называемого «сменовеховства» (от названия издававшегося в Праге и Париже журнала «Смена вех») – буржуазного течения, делавшего расчёт на националистическое перерождение Советской власти под влиянием НЭПа, и призывавшего к возвращению на Родину и сотрудничеству с Советской властью.

В 1935 году вернулся в Москву и сам Устрялов. Правда, в 1938 году его расстреляли как агента японцев – основания для такого обвинения, увы, имелись… Тем не менее, в своих просоветских симпатиях профессор был достаточно искренен, а приводимое ниже мнение высказал сразу же по получении известия о смерти Ленина, то есть – во времена, когда возвращаться в Россию ещё не собирался, неплохо устроившись в эмиграции.

Иными словами, сказал Устрялов тогда то, что думал…

А сказал он вот что:

«В живой драме всемирной истории это был один из типичных великих людей, определяющих собой целые эпохи. Само имя его останется лозунгом, символом, знанием. Он может быть назван духовным собратом таких исторических деятелей как Пётр Великий, Наполеон. Перед ним, конечно, меркнут наиболее яркие персонажи Великой Французской революции. Мирабо в сравнении с ним неудачник, Робеспьер – посредственность. Он своеобразно претворил в себе и прозорливость Мирабо, и оппортунизм Дантона, и вдохновенную демагогию Марата, и холодную принципиальность Робеспьера…»

34-летний – в 1924 году, Устрялов, встретивший Октябрь 1917 года вполне молодым, но уже сформировавшимся человеком, находился, конечно, под огромным впечатлением от Ленина, и весть о смерти исторгла из души Устрялова то, что в другое время он, может быть и не сказал бы:

«В нём было что-то от Микель Анжело, от нашего Льва Толстого. По размаху своих дерзаний, по напряжённости, масштабам, внутренней логике своей мечты он им подобен, он им равен. Его гений – того же стиля, той же структуры. Те же огромные, сверхчеловеческие пропорции, та же органическая „корявость“ рисунка – но какая жуткая его жизненность, что за подлинность нутряной какой-то правды!»

Люди, высокомерно мнящие себя носителями национального духа, хотя на самом деле они были всего лишь любителями русской икры и стерляжьей ухи, отказывали Ленину в праве быть русским. А вот что писал 24 января 1924 года в эмигрантской газете «Новости Жизни» Устрялов:

«Но мало сказать, что он был великий исторический деятель и великий революционер. Он был кроме того глубочайшим выразителем русской стихии в её основных чертах. Он был несомненно русским с головы до ног. И самый облик его – причудливая смесь Сократа с чуть косоватыми глазами и характерными скулами монгола… Много таких лиц на Руси, в настоящем, именно „евразийском“ русском народе…

Пройдут годы, сменится нынешнее поколение и затихнут горькие обиды, страшные личные удары, которые наносил этот фатальный, в ореоле крови над Россией взошедший человек, миллионам страдающих и чувствующих русских людей. И умрёт личная злоба, и „наступит история“. И тогда уже навсегда все и окончательно поймут, что Ленин – наш, что Ленин – подлинный сын России, её национальный герой – рядом с Дмитрием Донским, Петром Великим, Пушкиным и Толстым.

Пусть сейчас ещё для многих эти сопоставления звучат парадоксом, может быть, даже кощунством. Но Пантеон национальной истории – по ту сторону минутных распрь… И хочется в торопливых, взволнованных чувствах, вызванных первой вестью об этой смерти, найти не куцый импрессионизм поверхностного современника, а возвышенную примирённость и радостную ясность зрения, свойственные „знаку вечности“».