Андрей Фадеев - Воспоминания

Главное духовное лицо у калмыков, вроде архиерея.

Простодушный лама, как выходец из Тибета и прирожденный сын степей, был мало знаком с приемами европейской цивилизации. Раз Андрей Михайлович пригласил его к себе вечером. Лама явился в сопровождении двух гелюнгов (ламайских священников) и, усевшись в гостиной очень чинно и прилично (как все азиаты), разговаривал со всеми через переводчика. Подали чай; когда ламе поднесли поднос с стаканами чаю и всеми принадлежностями, лама, как следует, взял стакан, поставил на стол, затем обмакнул все пять пальцев правой руки в молочник, встряхнул их к себе в чай, опять обмакнул и встряхнул, и так повторял до тех пор, пока чай побелел. Он занимался этим довольно долго, очень серьезно, важно и глубокомысленно. Все находившиеся в комнате, особенно дети Андрея Михайловича, с трудом удерживались от смеха. Разумеется, молочник унесли и заменили другим, но с последующими стаканами производилась неизменно та же самая операция. Когда лама собрался уходить, Андрей Михайлович приказал запрячь ему коляску. Экипаж подали к крыльцу, лакей открыл дверцы и откинул подножку. Лама, с церемонным прощанием, провожаемый всеми, медленно со шел с лестницы и вдруг, к общему изумлению, вместо того, чтобы войти в коляску, — сел на подножке ее! Ему предложили сесть в коляску, но он отказался наотрез: его просили, настаивали, представляли необходимость пересесть, но он не хотел и слышать о том, уверяя, что ему так прекрасно, гораздо лучше и спокойнее, нежели внутри коляски, и ехать будет очень приятно. Сколько ни уговаривали его, ничего не помогало и наконец, почти силою усадили его в экипаж. Потом он пригласил к себе в гости Андрея Михайловича с семейством. Очень любезно принял их и радушно угощал. Угощение состояло в том, что на столе посреди комнаты стояло пять блюд: одно с подсолнечными семечками, другое с тыквенными, третье с арбузными, четвертое с дынными, а пятое с рожками. Затем, подавали калмыцкий чай с бараньим жиром в деревянных чашках и жаренную жеребятину. Лама с своими гелюнгами казались очень довольны изысканностью их угощения. Н.Ф.

Во время своего пребывания в Париже, князь Сербеджаб-Тюмень умудрился однажды крайне озадачить парижскую публику. Шатаясь по улицам и магазинам, он накупил себе великое множество различных маленьких органчиков, в виде часов, табакерок, ящиков и даже перстней с музыкой, чрезвычайно ими забавлялся и носил с собой в карманах. Забравшись раз в театр, Тюмень во время антракта завел все свои музыкальные инструменты, и с горделивой улыбкой осматривал партер и ложи в ожидании необыкновенного эффекта и одобрения за столь приятный калмыцкий сюрприз. Публика сначала в недоумении стала прислушиваться к этой разношерстной дребедени, стала искать исходный центр ее и, наконец, открыв оный в одном из рядов кресел, в образе дикой фигуры грубого монгольского типа, заволновалась, зашумела, и со всех сторон раздались крики: «à bas la béte, à bas la béte». Вмешалась полиция, и бедного Тюменя вывели из театра под аккомпанемент такого взрыва свистаний и шиканий, которые совершенно заглушили импровизированный концерт его органчиков. С тех пор князь Сербеджаб возымел о французах самое невыгодное мнение и отзывался о них крайне презрительно.

Ныне генерал-от-артиллерии, член Александровского комитета о раненых.

В то время тракт прерывался, и на довольно большом расстоянии не было никакой почты.

Писано в 1862 г. Вскоре затем Ребров и умер.

Дед знаменитого Скобелева. Вскоре затем он был назначен комендантом Петропавловской крепости.

Так же как и сам Андрей Михайлович. Впрочем, карьера Андрея Михайловича была бы совсем другая, если бы он служил не в провинции, а в Петербурге, что ему неоднократно, и очень настоятельно предлагали, но он всегда отказывался по причине расстроенного здоровья Елены Павловны, для которой, по общему отзыву врачей, северный климат был пагубен.

Считаем не лишним поместить здесь письмо сына Андрея Михайловича Ростислава, в котором 14-тилетний мальчик, под влиянием сильного впечатления, произведенного на него пожаром, так описывает его своей матери в Астрахань:

«У нас в Петербурге произошло в это время много происшествий, из которых самое замечательное, конечно, пожар зимнего дворца. Вообразите себе эту величественную, каменную массу, объятую пламенем, которое огненными столбами вырывалось из окон и крыши; стук падающих потолков и стен и, наконец, багровое, кровавое зарево, насевшее над местом этого страшного пожара, и дым, закрывавший все небо. Во дворце царствовала суматоха. Богатства всех родов, собранные царствованием десяти Царей, гибли в огне: яшмовые вазы, мраморы, бронзы, дорогие паркеты, обои, зеркала; тысячи драгоценных мелочей были навалены грудами, и все это было завалено обгорелыми бревнами и, говорят, многими трупами людей, погибших под их обломками. Солдаты, отряженные для спасения всего, что возможно было спасти, вместо того, вламывались в погреба и оттуда пьяными толпами устремлялись во внутренние покои, где они, для своей забавы, били и ломали все, что им ни попадалось. Вся площадь пестрела целыми грудами наваленных вещей. Сильный ветер увеличивал силу огня и, при порывах его, огненное море расступалось и среди пламени показывались наверху группы статуй, закопченные дымом, как будто духи или огненные саламандры. Половина пожарной команды — по слухам — уже не существовала. К довершению всего, в одной огромной зале, где толпилась целая рота измайловцев, потолок вдруг обрушился и погреб под горящими головнями нисколько десятков человек. Двадцать тысяч гвардии и верно более ста тысяч народа были безвольными свидетелями итого ужасного происшествия. Наконец, увидели невозможность потушить пожар и приказано было оставить догорать дворец. Он горел три дня, окруженный войсками, расположенными бивуаками на площади, и теперь, вместо великолепного, необъятного зимнего дворца, стоят одни черные стены. Я думаю, вы читали описание пожара в газетах, но будьте уверены, что там нет и сотой доли правды: я слышал все подробности от двух офицеров, бывших с командами все время на пожаре».

Во время пребывания своего в Петербурге, Андрей Михайлович получал письма от значительнейших колонистов южного края, которые, узнав об учреждении палат гос. им., убеждали А.М. возвратиться к ним на службу и снова управлять ими; а почетнейшие калмыцкие князья и зайсанги молили его остаться в Астрахани. Кстати сказать, что калмыцкие князья, из которых иные владели довольно большими средствами, были так приучены прежним своим начальством к известного рода дани, что считали ее вполне законной своей обязанностью. По приезде Андрея Мих. в Астрахань, все они, при первых своих представлениях ему, являлись с пакетами в руках, но так как пакеты были отвергнуты, калмыки, крайне удивленные, сначала испугались, считая этот небывалый отказ самым бедственным для них предзнаменованием; но потом, увидев на деле справедливость, беспристрастие, мягкость, внимание к их делам нового начальника, они вполне оценили его и искренно дорожили им. Когда Андрей Мих. был переведен из Астрахани и не имел более никакого отношения к калмыкам, долгое время многие из них, так же как и колонисты южного края, приезжали за тысячи верст повидаться с ним, и писали к нему, прося его советов. Желая чем нибудь выразить Андрею Михайловичу свою признательность и зная, что он не примет от них ничего, они вспомнили, что Елена Павловна, любительница редких вещей, старалась в Астрахани достать изображение ламайского бурханчика, что оказалось невозможно, и она не успела приобрести его. Года через два по отъезде Андрея Михайловича из Астрахани, калмыцкие князья отправили нарочного в Тибет за бурханами и по привозе их прислали Елене Павловне коллекцию бурханов превосходной работы, в виде маленьких деревянных и глиняных идолов и писанных красками на шелковых материях.