Александр Александров - Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

А что делать с анонимками, которыми она забрасывала своих жертв, (а как еще можно назвать тех, которых она наметила себе в мужья или душеприказчики), и которые порой вызывают сомнения в ее чистоплотности? Особенно, если знать о нечистоплотности ее ближайших родственников.

А постоянная ложь с возрастом, отмеченная на страницах дневника и скрытая: годы она себе, как старая дева, скостила и ушла из жизни на два года моложе, чем была на самом деле?

Почему все же кривая судьбы выводит меня на эту книгу и я, повинуясь ей, не могу отказаться?

Есть простое, первое объяснение: когда-то мне заказали сценарий многосерийной кинокартины о Марии Башкирцевой и, изучив множество материалов, я его написал. Сценарий существует, он живет своей жизнью и, может быть, когда-нибудь произойдет второе его рождение — он станет кинокартиной.

Книгу мне заказал издатель И. В. Захаров, узнав про сценарий и правильно рассудив, что ежели кто и знает в этой стране хоть что-то про Марию Башкирцеву, так это я. Я опрометчиво согласился, но книга была нужна документальная, и это потребовало больших изысканий, чем кинематографическая версия ее жизни.

Одна моя знакомая, узнав, что я собираюсь писать о Марии Башкирцевой, с удивлением воскликнула:

— Зачем тебе эта графоманка?

И, действительно, зачем? И графоманка ли она, как многим кажется? На чем зиждется ее больное непомерное тщеславие, которое отмечали ее современники и которое выливается на вас буквально с каждой страницы ее тетрадей? Может ли одно тщеславие оставить след в душах и памяти потомков? В случае с Марией Башкирцевой, наверное, можно сказать, что это была правильно выстроенная судьба, она сама, ее родные, ее издатели, наконец, сам Господь Бог, как современные пиарщики, постарались, чтобы перед нами случилась законченная, наполненная чаяниями и страданиями, душевной и физической болью, человеческая жизнь, вызывающая предельное сочувствие в чувствительных душах и покуда такие не переведутся на земле, всегда будущая такое сочувствие вызывать.

Почему одним Башкирцева нравится, а другим — нет? Одни восторгаются ею, а другие также резко не принимают? Есть тут какая-то загадка.

В юности я бредил стихами Велимира Хлебникова; судьба оборванного нищего гения, носившего свои стихи и цифровые выкладки событий мировой истории в рваной наволочке, волновала юношеское сознание. Человек, пытавшийся изменить язык, изобрести совершенно новый, называвший себя Председателем Земшара и уж, конечно, считавший себя гением, чувствовал свою близость с Башкирцевой. Именно в его письме я впервые случайно наткнулся на имя Марии Башкирцевой, к тому времени совершенно забытой в нашей стране. В 1915 году он жил в родной Астрахани и, по словам очевидцев, работал над биографией Пушкина и «Дневником» Марии Башкирцевой. Он писал М. В. Матюшину «Изучаю еще «Дневник Марии Башкирцевой». Он дает ключи к пониманию снов».

Какие ключи, и каких снов, Хлебников не объяснил. Если исходить из того, что наша жизнь — это сон, и неизвестно еще чей, то интимные дневники — безусловно, ключи к пониманию снов. Теперь, найдя эти строки Хлебникова в книге, я почему-то вспомнил китайского философа Чжуан Чжоу, жившего более двух тысяч лет назад. «Однажды Чжуан Чжоу приснилось, что он бабочка, счастливая бабочка, которая радуется, что достигла исполнения желаний, и которая не знает, что она Чжуан Чжоу. Внезапно он проснулся и тогда с испугом увидел, что он Чжуан Чжоу. Неизвестно, Чжуан Чжоу снилось, что он бабочка, или же бабочке снилось, что она Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, существует различие. Это называется превращением вещей».

И вот тут в силу вступает второй фактор, вторая причина, почему я все-таки взялся написать эту книгу. Наверное, все в этой жизни предопределено. Может быть, еще в юности, когда я бредил Хлебниковым, мне приснилось, что я, как и он, работаю над биографией Пушкина и «Дневником» Башкирцевой. И вот в своей жизни, или во сне, кто знает, я дожил до начала того самого сна, приснившегося мне в юности и ставшего теперь реальностью. В самом конце того же века, что и Хлебников в начале, я работаю над биографией Пушкина и пишу книгу о Марии Башкирцевой. А ведь между мной и Хлебниковым, безусловно, существует различие, как между бабочкой и Чжуан Чжоу, но, видимо, это и называется превращением вещей. А может быть, друзья мои, это случайное совпадение? Или одна из математических выкладок сумасшедшего Велимира, которыми он объяснял ход мировой истории? Просто ход мировой истории, возвращение к одному и тому же сюжету, вечная спираль? Так или иначе, в этой перекличке что-то заложено, и мудрец должен следовать предначертанным путем.

Первое, что ясно как Божий день: если дневник никаких сведений о частной жизни почти не дает, то, во всяком случае, он что-то скрывает. Хлебникова волновала ее духовная жизнь, меня волнует частная. Чтобы знать о духовной — читайте дневник. С моей точки зрения, духовная жизнь — ложь. Зачастую осознанная, порой неосознанная. Во всяком случае, когда ее пытаются перевести в словесный ряд. Помните у поэта, «мысль изреченная есть ложь»? Но то, что она ложь, совсем не означает, что ее надо отбросить. Просто ее надо соотнести с частной жизнью, точно выверить это соотношение, тогда получится более или менее реальная картина. А чтобы узнать о частной жизни, надо этот дневник, эту песню сердца, расшифровать, подобрать к нему ключи. Тем более что родственники и публикаторы дневников сделали все, чтобы правду от нас скрыть.

Ее духовная жизнь мне ясна, она проста как табуретка, главное орудие в руках Марии Башкирцевой — восклицательный знак, она восторженна как институтка. Меня не приводит в волнение даже самая известная ее мысль, которую в начале XX века печатали на открытых письмах с ее портретом: «Искусство возвышает душу даже самых скромных из своих служителей, так что всякий имеет в себе нечто особенное сравнительно с людьми, не принадлежащими к этому высокому братству». Себя она скромным служителем не считала, хотя порой и сомневалась в своем таланте. Вероятно, меня просто перестало волновать все, что принадлежит к сфере юношеского сознания и к теме исключительности и избранности художника. Знаменитая, тысячу раз процитированная мысль А. С. Пушкина из письма к князю П. А. Вяземскому меня тоже не волнует: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что из подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». Да не иначе, также, вот в чем дело. В частной жизни нет никакой особенной загадки художника, если дело не касается клинических проявлений душевных болезней, часто поражающих творческие натуры. Сам же Александр Сергеевич Пушкин писал: