Григорий Зумис - Люди Церкви, которых я знал

Христодула была подвижницей: она спала на полу на старой циновке, а вместо подушки у неё был камень; всё это накрывалось старым одеялом. Еда у неё также была самая простая.

Моё недоумение насчёт того, почему Христодула посылала меня за покупками, разрешилось после её смерти. В надгробном слове отец Павел Никитарас сказал следующее:

«Старица Христодула вошла в монастырь Богородицы шестьдесят лет назад, а сегодня выходит из него в первый и последний раз, когда её несут на монастырское кладбище».

Шестьдесят лет в монастыре, невдалеке от своего дома, и ни разу не вышла за ворота! Слава Богу, и сегодня есть такие монахини, какие бывали в древности. Если мы возложим на себя подвиг, даже самый суровый, и будем совершать его втайне даже от Ангелов, то Господь поможет нам довести его до конца. Когда его взвалила на себя нежная девушка, то разве она не подумала о том, что её родители или близкие родственники, живущие рядом, когда-нибудь заболеют, и она должна будет о них позаботиться? Когда в соседнем монастыре будет совершаться память Иоанна Богослова или преподобного Христодула, то разве ей не захочется, подобно другим, сходить на праздник? А если она серьёзно заболеет, то разве ей не нужно будет уехать с острова ради лечения у опытных врачей? Постоянство в подвиге победило всё: и благочестивые порывы, и привязанность к родным, и нужды, и ей с Божией помощью удалось оставаться затворницей целых шестьдесят лет!

Должно быть, она поступила в монастырь Живоносного Источника в начале ХХ века. Тогда это был единственный женский монастырь на Патмосе, а пожалуй, и на всех островах Додеканеса, где была устроенная монашеская жизнь, традиции которой сохранялись с 1600 года. У него были местные особенности: несмотря на то что он был особножительным, в нём была старица-игуменья, как и в монастыре Иоанна Богослова.

Евгения пришла в этот монастырь в юности и прожила в нём до девяноста двух лет. В этом возрасте она оставила обитель Богородицы, чтобы праздновать Пасху в вечном Царстве своего небесного Отца. Для Евгении не существовало другого монастыря, кроме того, в котором она стала монахиней. Он стал для неё постоянным местом духовной борьбы.

«Монах, – говорила она как-то отцу Анфиму, – должен со всем вниманием относиться к добродетели послушания и не должен переходить с места на место. Апостол Иуда в своём послании называет таких монахов безводными облаками, носимыми ветром [152] Иуд. 12. . Монах не смеет перечить игумену и должен молчать, даже если прав. Мы находимся в распоряжении монастыря, и он посылает нас туда, где в этом есть необходимость. Мы должны хранить послушание как самую великую добродетель. Если, нося рясу, монах поступает по своей воле, то разве это не говорит о том, что он сошёл с ума?»

Она терпеливо переносила пренебрежительное отношение к себе и жила в безвестности, так как по своей простоте не умела, да и не хотела создавать вокруг себя круга почитателей. Вместо того чтобы тесно общаться с другими монахинями, она предпочитала оставаться в стороне. Как-то я, шутя, говорил ей что-то. Она слушала меня с таким вниманием, что мне показалось, будто она собирается что-то сделать. Когда я закончил, она сказала: «Всё это хорошо, но лучше бы ты рассказал это где-нибудь в селе, а не в монастыре».

Я удивился её серьёзности и замолчал.

Она стремилась к миру со всеми. Ей совершенно не нравилось выделяться и требовать своих прав. Все монастырские послушания она исполняла с такой застенчивостью, как будто стала монахиней только вчера.

– Знаешь что, отец, Григорий, пусть Бог считает годы нашего служения в монастыре, а не мы.

В течение шестидесяти лет она каждую субботу подметала и мыла полы в игуменских покоях, словно робкая служанка. Во время приёма высоких гостей там были другие Марфы и Марии, а она предпочитала занимать самую нижнюю ступеньку на иерархической лестнице монастыря, чтобы от высоты у неё не закружилась голова и ей не упасть.

Больше тридцати лет она ухаживала за одной интересной юродивой. Все монахини в один голос заявляли, что им надоели её вопли и выходки, а Евгения всеми силами старалась их успокоить. Она жила в постоянном страхе, что эту больную выгонят и с ней случится что-то плохое. Каждое утро ей приходилось мыть и переодевать её. С этой девушкой было большое искушение: она каждый день превращала свою одежду в лохмотья, и до такой степени портила её, что та уже не подлежала восстановлению. А где было найти одежду в то тяжёлое время? Евгения с печалью говорила ей:

– Не рви одежду, доченька, у меня ведь нет другой.

– Знаешь что, ты делай своё дело, а я буду делать своё.

После этого в очередной раз раздавался треск рвущейся одежды.

Утром, после переодевания, Евгения должна была приносить ей кофе в красивой фарфоровой чашке. Юродивая требовала, чтобы монахиня стояла перед ней, пока она сама будет пить кофе. Закончив пить, она выплёскивала гущу ей в лицо и начинала хохотать. Если бы Евгения убежала, то горе было бы монахиням: в таких случаях юродивая визжала, как свинья, которую режут. Поэтому, чтобы не было лишнего шума, Евгения дожидалась, пока та не умоет её кофейной гущей.

Искуситель, видя самопожертвование монахини ради юродивой, которую многие считали пропащей, стал расставлять для Евгении новые сети. От постоянной стирки одежды и умывания кофейной гущей у Евгении на руках появилась экзема: от ладоней до локтей была сплошная язва, которая по виду ничем не отличалась от проказы. Родня доброй старицы Евгении стала требовать от неё выгнать юродивую из монастыря, не то они сами её выгонят. Оказавшись в безвыходном положении, она стала молить Богородицу исцелить её руки, чтобы родные перестали на неё давить. Она слышала, что когда-то в подобных случаях христиане служили литургию в честь Богородицы и во время пения «Достойно есть» протягивали руки, пока те не коснутся церковных стен, со словами: «Отгони от меня, Богородица, эту беду». Так и наша монахиня пошла на ночную литургию в церковку Богородицы и, когда начали петь «Достойно есть», стала молиться об исцелении от этой болезни, протянув вперёд руки. Когда утром её родные пришли, чтобы выгнать юродивую, она показала им свои руки: «Посмотрите, на них ничего нет. И не смейте выгонять на улицу эту больную: это бесчеловечно, это грешно!»

Много лет она несла этот крест, терпя издевательства юродивой и ропот сестёр.

– Когда ночью эта несчастная бывала беспокойной, то утром никто из сестёр со мной не здоровался. Было тяжело переносить, братья, когда после окончания службы на тебя смотрели сорок хмурых лиц. Как было возможно находиться целый день посреди такого холода?