Григорий Зумис - Люди Церкви, которых я знал

Как я могу предать забвению двух Харитонов, старого и молодого, необычайно много потрудившихся, или Иакова – англичанина, который сменил университетскую кафедру на суровую жизнь земледельца? Также мне приходят на память Леонтий учитель и Филарет – художник и изумительный певчий.

Ещё я помню нестяжательного отца Косму и его брата – простеца Иоасафа, которые были образцом добродетели странничества. Младший из них, Косма, упрашивал отцов позволить им собирать оливки, сколько бы их ни было, но только вокруг монастыря, чтобы по дороге к дальним оливковым рощам им не пришлось подниматься на вершину горы, откуда видны горы их родного острова, глядя на которые они могли бы утратить странничество.

Не могу не упомянуть и об отце Лазаре, большом шутнике, который расстояние двух часов пути проходил пешком за час, чтобы отнести на почту какую-нибудь срочную монастырскую корреспонденцию. Ещё мне вспоминается маленький Филофей – пекарь с подвижническим духом. А сколько я мог бы рассказать об отце Варлааме, помощнике игумена! Он часто говорил мне: «Старец отдыхает». Он готовил мази из растений, серы и воска, которые помогли многим людям во время оккупации, когда был большой недостаток в лекарствах. Будет досадно не упомянуть и о старце Михаиле, одно присутствие которого доставляло мне большую радость, и о старце Антонии из селения Пунта на Паросе, который постоянно сажал плодовые деревья, чтобы у братии после его смерти было утешение на трапезе.

Ещё хочется вспомнить и о старом монахе-садовнике, имени которого я так и не узнал. У этих старцев не было в обычае представлять себя другим. Для меня все они родные, хоть с некоторыми из них мы никогда не видались. Этот монах-труженик на бдениях занимал стасидию, находившуюся за мной. Всякий раз, вставая на ноги, он говорил словами псалма: «Слава Богу, слава Богу, вся премудростию сотворил еси, Господи! [205] Пс. 103:24. Вот, вздремнул я десять минут и проснулся свежим-свежим, и стою на службе так, как будто слышу ее впервые». На самом деле десять минут сна этого дедушки длились около часа. Я тогда смеялся над его простотой.

«Смейся, сынок, – говорил он мне, – пока жизнь не придавила тебя своей тяжестью и пока ты ещё способен радоваться».

Все эти души, посвятившие свою жизнь любви ко Христу и служению Ему, являются для нас прекрасным благоухающим букетом, составленным из цветов пустыни. Да не лишит нас Бог их благоухания! Со всеми ними я был знаком, с одними более, с другими менее, кроме одного, о котором я только слышал. Я видел, с каким самопонуждением они трудились, и это меня пугало, но я также видел их любовь, усердие и сердечное тепло, которые придали мне решимости стать на тот же жизненный путь. Я ощущал исходившее от них духовное благоухание и наслаждался их плодами, мне всегда хотелось оказаться с ними в одном ряду. Если я забуду их, то боюсь, как бы меня не постигло проклятие псалма, воспетого евреями в Вавилоне [206] «Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть забудет меня десница моя; пусть прилипнет язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего» (Пс. 136:5–6). .

Святые отцы, я помню о вас, помяните же и вы меня в Церкви первородных, имена которых записаны в книге жизни!

Для Церкви монашество всегда будет оставаться хрустальной чашей, без соли и отпечатков грязных пальцев, из которой люди без опаски могут пить чистую воду.

Немецкая оккупация была в самом разгаре. Голод и болезни сводили в могилу людей любого возраста. Один за другим они возвращались в землю, из которой были взяты [207] Ср. Быт. 3:19. . Вид трупов стал для всех настолько отвратительным, что мать не решалась дать последний поцелуй своему умершему ребёнку. Население островов было поставлено на колени экономической блокадой и ограничением поставок продовольствия. Хозяину приходилось хуже, чем тем, кем он владел: потерявшиеся мулы и ослы, умершие и уже съедаемые червями, попадали в котелки и утоляли голод своих хозяев. В монастыре Лонговарда дневной паёк монахов был ограничен до минимума, чтобы была возможность хоть как-то помогать едой жителям острова. Туда приходили все несчастные и страдающие от голода, зная, что из Живоносного Источника исходят неистощимые потоки исцелений.

В это время один из самых ревностных подвижников братства приближался к концу своей жизни. Это был Даниил из Эвританийского городка Крикелло. Он был настоящим монахом, всегда стремившимся к вечной жизни. Единственным отечеством для него было Небо.

В середине вечерни раздался удар колокола, в котором слышалось последнее прощание. Все монахи собрались у входа в маленькую келью. Они стали в два ряда, облечённые во всё монашеское вооружение: великую схиму, рясу и куколь, как будто сейчас совершалась литургия. Среди них не было того, что обычно бывает в миру, где зачастую ожидают кончины родственника, скучая и торопя события с такими мыслями: «Ничего, здесь все свои. Кто нас увидит?» Облечённые в священный сан зашли в келью умирающего. Началось соборование. Во время разрешительной молитвы все преклонили колени, все помазались ваткой, которой было помазано чело отца Даниила. Вскоре ему принесли Святые Тайны – залог будущей жизни – и все с непокрытыми головами начали тихо петь: «Тело Христово приимите, источника безсмертнаго вкусите. Вкусите и видите, яко благ Господь». Затем последовало прощание, во время которого отец Даниил в свойственной ему манере наполнил сердца монахов надеждой на всеобщее воскресение. Он, уже полумёртвый, сидя на своей кровати, поднял руки в прощальном жесте и каждому монаху, подходившему с поклоном к его ложу, громко говорил: «Братья мои, я ухожу в горний Иерусалим, ухожу в горний Иерусалим…»

После прощания с последним из пришедших монахов он закрыл своими старческими руками уста, полные божественной благодати, и душа его без хрипа и предсмертной агонии отошла в горние обители, где живут первородные, в страну живых. Всем присутствовавшим он оставил твёрдую надежду на вечную жизнь. Расходясь по своим кельям, они говорили: «С этого дня наш брат Даниил находится в Царстве Небесном».

Когда кто-нибудь, идя по дороге из Парикии в Наусу, начинает спускаться к Элиту, то, посмотрев направо, он увидит древнюю Лонговарду, слева – исихастирий преподобного Филофея, а немного дальше – высокую финиковую пальму. Обычно прохожие смотрят туда, где есть люди, чтобы увидеть следы их жизни.