Михаил Шевченко - Избранное

Первая прогулка. Пошли по аллее вдоль глубокого оврага. Лес стоит заколдованный.

— Папа, — тихо сказал Максим, — а я и не знал, что ты привез меня в самое царство Берендея. Я спущусь вниз, папа. А ты подожди меня здесь.

Чуть не кубарем покатился с обрыва. Оглядывался то и дело. Ему, наверное, страшновата эта лесная и снежная таинственность. На дне оврага парок над полузамерзшей речушкой. Постоял Максим. Оглянулся и помахал рукой. И двинулся обратно. Подниматься тяжелее — пришлось несколько раз отдыхать. В беседке сказал откровенно:

— Там немножко страшно. Но я каждый день буду во время прогулки спускаться туда. Это будет моя зарядка. Хорошо?

— Да. А теперь пойдем, я покажу тебе трон Берендея.

Я повел его через пришвинский мостик к пяти березам из одного корня. Они, у самого корня выгнувшись к земле, напоминали кресло. Его-то, по преданию, Михаил Михайлович Пришвин и назвал троном Берендея.

Ныне осталось только две березы. Двух не стало давно. Третья упала недавно и лежит рядом. Недалеко от них — тоже овраг. Сквозь ветви елей и берез пробивалось солнце, и все вокруг искрилось и сверкало.

На лыжах идем. Снежное поле. Со всех сторон подступает лес. И поле, и лес в сиреневой дымке. Максим останавливается.

— Ты что? Иди, а то замерзнешь, — беспокоюсь я.

— Не замерзну, папа. Давай посмотрим на это чудо, — обводит палкой вокруг себя. — Когда-нибудь я напишу цикл картин «Воспоминания о Малеевке».

Входим в лес. Березы склонились под тяжестью снега, и мы проходим под ними, как под арками. Таких арок над лыжней много. Максим называет их воротами Берендея и считает, сколько ворот мы пройдем за прогулку.

В березовой роще лыжня разветвляется. Мы всегда шли прямо. Проходили до хмурого осинника. Потом добирались до конца леса и возвращались этой же лыжней. Когда поворачивали обратно, нас всегда манила неведомая для нас лыжня влево.

И сегодня мы решили идти по ней.

Лыжня забирает все левее и левее. Мы подходим к старым елям. Между ними белеют и березы. Ели высокие-высокие.

— Папа, это же башни берендеевского терема, — шепчет Максим. — С них Берендей наблюдает за своим лесным царством. Здорово, правда? Только не говори громко, а то мы его потревожим.

— Хорошо, — шепчу я.

— А ты знаешь, где он? — спрашивает Максим.

— Кто?

— Да Берендей!.. Вон за той толстой елью. Он не слышит нас. Мы же тихо, — объясняет сын.

И правда, кажется, за деревьями действительно кто-то есть.

— Ну, до свиданья, Берендей, мы не будем больше тревожить тебя, — говорит Максим и кланяется «терему». — Но мы еще придем к тебе.

Лыжня, сделав петлю, выходит на нашу привычную дорогу.

За обедом соседу Георгию Ивановичу сказал:

— А мы сегодня с папой были у терема Берендея самого. Вы никогда не были там? Не нашли, да? А мы нашли!

Вместе с нами на лыжах пошла девочка лет шестнадцати. Знакомые попросили нас взять ее с собой.

Максим шел впереди. Маша за ним. Я замыкал шествие.

Максим без умолку давал всяческие пояснения. Рассказывал о берендеевских воротах и, конечно, повел показать его терем. На спусках часто падал. Маша не могла затормозить и тоже падала, натыкаясь на него. Оба смеялись на весь лес.

И так — всю дорогу.

На другой день мы были на прогулке снова одни. Без Маши. Максим шел, как всегда, впереди и ни разу не упал.

— Ты сегодня идешь лучше, — сказал я. — Не падаешь… Или без Маши неинтересно падать?..

Он повернулся ко мне:

— А ты как догадался, что неинтересно?..

И в день отъезда мы пошли в лес. Прошли заветный круг. Когда из леса выехали на поле, по которому мы были уже на прямой к Дому творчества, Максим остановился на опушке, у первых берендеевских ворот, и сказал с грустью:

— Прощай, берендеевское царство! Прощай до будущего года!

Отвернулся и молча пошел вперед, к дому. Долго шел, не оборачиваясь.

— Прочитай начало моего рассказа, папа.

— Лучше бы весь. Но давай начало. Читаю:

В Мальтинии живут семь братьев по фамилии Сет. Первый — министр финансов, второй — полковник (служит в крепости Варфалем), а остальные футболисты. Впрочем, речь пойдет не о них, а об их деде, которого звали Пройт Схивенг Сет. Он был пират. Он награбил много денег. Я был на его корабле штурманом.

— Ну, а что дальше?

— Дальше, папа, самое интересное. Этот Пройт был очень смелый человек. Однажды в бою с пиратами его ранило. У него совсем не было глаза. Он вытек, выбитый пулей из пистолета. Представляешь, все лицо залито кровью. Но он не покинул корабль… В конце концов все узнают, что он очень хороший и справедливый пират. Как Робин Гуд, справедливый. Но только об этом узнали — и он погибает… Тебе будет жалко его, да?

— Конечно, раз он хороший человек.

— Вот и мне тоже. Я думал оставить его живым. Но нельзя. Он погибает… Такова его судьба. Понимаешь?

— А в чем тайна острова?

— Тайна острова?.. — задумался. — Когда все напишу, тогда узнаешь.

— А почему у него такое странное имя?

— Так он же, папа, представитель синей расы. А там у всех такие имена.

— А может, это под впечатлением прочитанных тобою книг? Беляева, скажем?..

Пожал плечами:

— Может быть. Но, думаю, вряд ли. Я же сам его знал, Сета. Понимаешь? И присутствовал при его страшном ранении.

— Ну, разве что так! — сказал я. — Тогда другое дело…

Гуляем. Вечер морозный. Все припорошено сухим снежком.

— Поговорим на литературную тему, — предлагает Максим. — Расскажи мне о Гете, папа. О самых счастливых моментах его жизни.

— Хорошо.

Собираюсь с мыслями и рассказываю о работе Гете над «Фаустом». Попутно сыплются вопросы. Почему это трагедия? Чего хотел Фауст? Что произошло с Маргаритой?.. Хорошо, что я недавно перечитал «Фауста», да и то попробуй ответь ему!..

Рассказываю об истории создания «Мариенбадской элегии» — истории последней любви старого Гете. Максим не роняет ни единого слова за весь рассказ. Потом долго молчим.

— Расскажи теперь о встрече Гете с Бетховеном.

— Я уже тебе рассказывал, — говорю.

— Ну, еще раз, папа. Ну, пожалуйста!..

Рассказываю.

— Знаешь, папа, я уже заметил, что часто один великий человек не понимал другого.

— Да, к сожалению, это так.

Вспоминаю первый отзыв Тургенева о толстовском романе «Война и мир». Поверить трудно, как мог ошибиться Тургенев.

— Но хорошо, Тургенев хоть потом понял, папа, — говорит Максим. — А то ведь мог бы и не понять совсем…