Михаил Шевченко - Избранное

Снова думаем каждый о своем молча.

— И у композиторов так же… — будто что-то вспомнив, произносит Максим.

— Что, перейдем на музыкальную тему? — улыбаюсь я.

— Да. Расскажи мне о Моцарте, пожалуйста.

Рассказываю, невольно увлекаясь, потому что он слушает внимательно. То идем, то останавливаемся. То он что-то переспросит. То я что-то припоминаю попутно. Да что! О Моцарте, как о Бетховене и Гете, можно говорить всю ночь!

Вставляет реплики:

— Да, папа, видишь, Моцарт совсем маленький начал писать музыку…

— Как жаль, что нет его могилы!.. Я бы когда-нибудь съездил к нему…

— Да, я знаю о Сальери… Я уже читал о нем у Пушкина.

— О да, папа, гений должен делать только добро людям! Только добро! Иначе какой же он гений?..

Возвращаемся домой.

— Вот видишь, папа, какая у нас с тобой получилась хорошая прогулка? Тематическая прогулка, правда?

На другой день утром, собираясь в школу, заходит ко мне.

— Ты знаешь, что я попросил бы Моцарта написать? Не «Реквием», а «Задумчивую сонату». Понимаешь, «За-дум-чи-вую». Вот.

Смотрит на меня и куда-то в себя.

— А может, мне самому попробовать?

— Попробуй, — говорю.

Проходится по комнате. Уходит. Делает зарядку. Умывается. Возвращается ко мне.

— Хочу тихонечко послушать «Менуэт» Боккерини и «Полонез» Огинского. Тихонько. Я не разбужу дедушку.

Слушаем.

— Все. Иди завтракай. Скоро выходить. Я быстро соберусь.

Уходит. За дверью слышу невнятное бормотание дедушки и шепот Максима. Проходя мимо спящего деда, он не вытерпел и потрепал его за торчащий из-под одеяла нос. Дедушка, конечно, проснулся.

— Как ты раков ловил после войны, когда голодно было?

— Да я уж тебе рассказывал, сынок.

— Ну, все равно. Расскажи еще.

Припоминаю худого стриженого мальчишку с простецкой раколовкой. Он ранним утром, по росе, босиком пришел к Черной Калитве, добыл ракушек на острове в заливчике и притаился у обрыва, в камышах. Раколовка у него такая, что никто не позарится на нее: кольцо из проволоки и натянутая на него сетка — вот и вся мудрость. Но все равно к вечеру у него полное ведро раков. Раки шевелятся в ведре — они ведь живучие! — и шелестят, скрещивая свои клешни.

— А почему они красные, папа?

— Они краснеют от смущения, когда их на стол подают.

— Ты все шутишь… А у меня был ручной рак!

— Где же это? И как ты его приручил?

— В Мальтинии. Как-то я сидел на берегу реки. Глядь, выползает рак. Выползает, как всегда, задом вперед. Ну, я заговорил с ним. Не стал его обижать. Наоборот, дал ему мяса, ракушку тоже принес, и мы подружились. Он каждый день ко мне приползал и рассказывал о своей рачьей жизни. Ты знаешь, это очень интересно. Очень!

— А э т о случилось не после того, как я рассказал тебе о Мичурине? Как к нему лягушка выходила, когда он жил у реки на своей усадьбе?.. Потом у него были ручные воробьи. Помнишь? Так не после этого ты приручил рака?

— Нет, папа. У меня это произошло гораздо раньше. Да и что ж ты сравниваешь рака с лягушкой? Раку стоит раз чикнуть клешнями — и нет лягушки!.. Рак, папа, совсем другое дело! Потом, Мичурин же никогда не жил в Мальтинии!..

С утра занимались музыкой. Затем я ушел в свою комнату работать.

Максим остался у пианино. Долго еще играл что-то. Прерывал игру. Снова играл. Наконец открыл дверь ко мне.

— Папа, извини, что я мешаю тебе. Иди, пожалуйста, послушай. Я написал «Задумчивую сонату».

— Что ты говоришь!

Я вышел в зал, где стоит пианино, и присел на диван.

Максим поставил перед собой исписанный нотами лист и стал играть — тихо и медленно. Звуки низкие, долгие, право же, что-то в самом деле задумчивое.

— Ты даже записал все? Молодчина.

— Тебе нравится, папа?

— Да. И главное — что ты записал ее. Это очень хорошо.

— Вот я тебе ее и дарю.

Прихожу с работы. Сидит в моей комнате за столом. Перед ним лист бумаги и акварельные краски.

— Папа, прошу тебя, не смотри сюда.

— Не буду.

Сидит еще с полчаса. Потом все убирает. После ужина гуляем с ним — он ни слова о своем деле.

Наутро, в день моего рождения, очень рано приходит ко мне.

— Ты не спишь, папа? Можно, я включу свет? Включает.

— Смотри.

Передо мной акварель по мотивам картин Айвазовского. Шторм баллов в десять. Темное небо. Темные валы моря. Только гребни воли заметно просвечиваются. И между валами бедные суденышки. Рядом с ними шлюпки. По небу, как титры на киноленте, — «Буря». В углу надпись: «Моему дорогому папе. Максим. 28/I 1977 г.».

— Спасибо, дорогой мальчишка! — обнимаю его. — Но что ж ты так рано проснулся?

— Да я от нетерпения не мог спать. Мне хотелось скорее тебя поздравить! А еще я тебе знаешь что подарю?.. Я принесу тебе из школы две пятерки.

И правда, вечером, как только я вошел в квартиру, он обнял меня и шепнул: «Две пятерки — в дневнике».

В моей жизни не много таких дней.

Вышли кататься на лыжах.

— Двинем, папа, в Иваньково, — предлагает Максим. — Там отличные горки!

— Добро, — соглашаюсь. — Двинули.

По мосту у шлюза переходим на другой берег канала. У самого шлюза берег крутой. Подходим к вершине горы. Лыжня уже довольно разбитая, но хорошо катающиеся ребята спускаются по ней запросто.

Максим останавливается, опирается грудью на палки и смотрит на мальчишек. Небольшие горы — возле нашего дома и на пологом берегу канала — он преодолел еще в прошлом году. А как быть с этой?.. Ехать или не ехать?..

— Смотри, как надо, — напоминаю ему. — Руки с палками немного назад. На случай, если упадешь, чтоб лицом не на палки… Чуть присядь, пружинь ноги в коленях. И — пошел! Вот так!..

Я сильно отталкиваюсь палками и лечу вниз. И, как бывало мальчишкой, разворачиваюсь на ходу уже в конце спуска и сразу останавливаюсь — лицом к вершине горы.

— Ну, езжай! — кричу Максиму.

Он осторожно подходит к краешку спуска и… катится вниз. Все идет хорошо. Но, почти спустившись по крутизне, падает. Падает удачно — на бок.

— Даже непонятно, — говорю, подходя к нему, — почему ты упал. Ты уже ведь съехал!.. Иди еще раз!

Спускается снова и снова падает — на середине горы. Долго не встает. Потом поднимается. Не отряхивая с себя снег, взбирается на вершину. Стоит, опершись на палки грудью.

Взбираюсь на гору, подхожу к нему.

— Передохнул, — говорю, — попытайся еще. Ты можешь съехать. Понимаешь, можешь.

— А если опять грохнусь?

— Езжай снова! В десятый раз езжай!.. А ты как думал?..

Молча глядит на катающихся. Почти все они тоже часто падают. Но ведь это — не успокоение. Только одна девчурка, маленькая, в длинном-длинном пальто, раскрасневшаяся, катается не падая. Иногда кажется: вот-вот упадет, но глядь, выпрямилась и покатила!.. На зависть всем ребятам!..