Шарль Митчи - Тамбов. Хроника плена. Воспоминания

Рис. А. Тиама

Я с нежностью вспоминаю сценки, происходившие в одном из бараков, где мне довелось пожить, — том, где я занимал место на нижнем этаже нар. Каждое утро после раздачи хлеба я в компании нескольких товарищей наслаждался своей жалкой порцией, сидя на нижних нарах и спустив ноги на землю. Мы едим медленно, смакуя каждый кусочек, чтобы как можно дольше растянуть удовольствие, тщательно следим, чтобы не уронить ни крошки. Несколько крошек всё же ускользают от нашего внимания и падают на землю. Тут же одна, две, три, четыре маленькие мышки, недоверчиво поглядывая на нас, навострив ушки, осторожно показываются из-под кроватей. Затем, осмелев, они медленно продвигаются вперёд до самых наших ног, чтобы насладиться неожиданно доставшимся им скудным угощением. Скоро они так привыкли к нам, что даже движения наших ног их не отпугивали. Эти зверушки — такие маленькие, такие доверчивые, привносили чуть-чуть поэзии в наше печальное существование. Для нас они олицетворяли жизнь, надежду, радость. Спасибо, мышки!

Хлеб, которого мы с таким нетерпением ждали каждое утро, становился всё хуже и хуже. Цвет и вкус стали неопределимыми, и никто не мог бы сказать, из чего он был сделан. Точно можно было сказать, что количество воды увеличилось, и при том же весе от шестисот до семисот граммов порции становились всё меньше и меньше и скоро стали гораздо больше напоминать замазку, нежели хлеб. Прибавьте сюда качество супа, который день ото дня становился всё жиже, и вы поймёте, почему мой друг, врач и бывший узник Тамбова, профессор Е. Рёгель, говорит, что наш дневной рацион был как в концлагере, абсолютно недостаточный ни с точки зрения количества, ни по качеству. В нём содержалось не больше тысячи трёхсот сорока калорий в день, тогда как жизненно необходимый минимум составляет тысячу пятьсот калорий.

Голод в Тамбове был постоянным. Он был везде. С первого до последнего дня заключения, с утренней побудки и до вечернего отбоя, в утренних и вечерних снах он не переставал нас преследовать. Самое плохое, что могло случиться с заключённым, — чувство голода переставало его мучить. Это означало, что он оставил борьбу за выживание. «Узник, не испытывающий больше чувства голода, чаще всего был приговорён. Мучения из-за голода были гарантией воли к жизни», — добавляет Е. Рёгель. Другой врач, бывший узник Тамбова, свидетельствует: «Очевидно, что при таком режиме питания, как в тамбовском лагере, физиологическое истощение в очень короткий срок было неизбежным. Рацион позволял дожить лишь до первой же инфекции, принимая во внимание заторможенность физического и психического существования».

Рис. К. Клауса

Голод стал для всех настоящей манией. Чтобы успокоиться и хоть чуть-чуть забыть о нём, мы нашли довольно-таки необычное средство. Вечером, когда большинство наших товарищей уже спало на нарах, мы собирались близким кругом, нас было человек пятнадцать, вокруг нашей подруги-печки и рассказывали друг другу самые соблазнительные кулинарные рецепты. Среди нас были повара, которые представляли нам чудесное жаркое, сочные паштеты, тушёное мясо, фрикасе и т. д., тогда как кондитеры состязались в изобретательности, давая нам попробовать самые обольстительные десерты. Выделялся желудочный сок, рот наполнялся слюной — и мы переносились в другой мир и становились чуть менее несчастными.

Но многие из наших товарищей, лежавших на нарах, которые были вынуждены слушать эти разговоры, ужасно злились и начинали на нас орать, не желая слушать про чудеса из мира иллюзий: «Эй вы, банда мерзавцев! От ваших рецептов с ума сойти можно! Мы вам морду набьём, если вы будете продолжать!» Это не мешало нам на следующий день начинать всё сначала с новой силой.

Поведение заключённого на протяжении всего дня отмечено печатью голода: жадность и ненасытность во время еды, распри, ревность и подозрительность во время раздачи пищи.

Часто, когда я слышу, что кто-то рядом говорит: «Я голоден, как волк!» или даже «Я умираю от голода», я не могу удержаться и не возразить: «Нет, вы не голодны, вы просто довольно сильно хотите есть. Голод — это совсем другое!» Я тоже не знал, что такое голод, до января 1944 года и никогда не испытывал его после августа 1945-го. Я всего лишь сохранил некоторую прожорливость за столом после возвращения домой: я ел, я заглатывал пищу, мне всегда было мало. Я останавливался только тогда, когда желудок начинал болеть! Но я всё ещё хотел продолжать! К счастью, это длилось недолго.

Писать об этом трудно. Тому, кто однажды насытился, невозможно даже со всей возможной силой воображения заново пережить это чувство постоянного голода, почувствовать то, что вас мучило, пытало, терзало в течение двадцати месяцев. Это не настоящая боль, но это страдание. Что-то неопределимое, что охватывает весь организм, когда главными становятся рот и глотка, что-то, что не даёт вам покоя, терзает, неотступно преследует и что мало-помалу разрушает в вас любое человеческое чувство. Важно лишь одно — выжить! Единственный девиз — каждый за себя! Дойдя до состояния скелета, вы больше не считаете своего соседа по нарам другом, он становится для вас соперником, почти врагом. За кусок хлеба были готовы на всё! Я не могу удержаться от того, чтобы ещё раз процитировать страсбургского художника Камиля Хиртца: «Все мы стали братьями-врагами!»

Мне кажется уместным привести здесь слова, произнесённые перед камерами телекомпании «France 3 Alsace» двумя русскими женщинами, работавшими в лагере № 188 [62] Имена и цитаты взяты из фильма «Возвращение в Тамбов» (Retour à Tambov, FR3 Alsace, 1992). .

Ира Давидовна [63] Так во французском тексте и в субтитрах этого документального фильма. Вероятно, это ошибка корреспондента. , сотрудник французского сектора в 1943–1945 годах, взволнованно рассказывает:

«Я ходила в бараки осматривать пленных. Я пересчитывала больных и сообщала о них. Когда прибывала очередная группа пленных, мы им помогали устроиться… Их тогда столько умирало. Главное, было холодно и люди были голодные. Это было очень тяжело. Многие пленные прибывали обмороженными. Кроме того, они были больны: понос, тиф и всё такое…»

А вот очень тенденциозные показания другой сотрудницы лагеря, Марии Полушкиной, которую я сразу узнал по телевизору и о которой у меня остались самые плохие воспоминания. Говоря о французских пленных, она настаивает:

«Их хорошо кормили, вот что я вам могу на это ответить. Они все возмущались. Вы, французы, не хочу придираться, но вы хорошо жили. Венгров и немцев посылали на тяжёлые работы. А все французы оставались в лагере. Тех, у кого были вши, посылали на санобработку, и всех каждые десять дней водили в баню…»