Александр Житинский - Дневник maccolita. Онлайн-дневники 2001–2012 гг.

Горчев тоже приехал из Алма-Аты. И привёз большую бутылку виски. Очень большую, литра 4, кажется. Пили ее недолго. Вообще производил впечатление зажиточного человека, курил какие-то недешёвые сигареты и пил импортное пиво. Тогда у Горчева были деньги, доверчивые американцы в Алма-Ате платили ему бешеные по тем временам бабки. Таких денег у Горчева больше не было никогда.

Тогда мы с ним несколько раз поговорили с глазу на глаз, и я предложил ему переезжать в Питер и работать в нашем издательстве «Геликон Плюс», учитывая то, что Горчев был прекрасным художником, о чём я уже знал.

Через полтора месяца Горчев уже работал в «Геликоне». Эмблема «Геликона» принадлежит ему, а уж сколько обложек и иллюстраций он сделал за 6 лет работы – не пересчитать.

Но главное было не в этом. Переезд в Питер и жизнь в нашем городе сделали из Горчева того писателя, которого мы любим и чтим. Кто-то скажет – большой, кто-то – гениальный, но для меня существует только одно слово – настоящий. Это не масштаб. Можно быть настоящим и не очень большим, и вообще у каждого своя линейка. Но подлинность не измеряется линейкой.

Издательство с приходом Горчева стало отчасти издательством Лито, где главным автором был Горчев. С каждой новой книжкой популярность его в Интернете росла, а с открытием ЖЖ Горчев стал главным писателем русской Сети. Формат его сочинений удивительно подходил для Живого Журнала, но дело, конечно, не в формате, а в том неповторимом авторском стиле, сочетавшем несочетаемое – трагедию и юмор, надежду и отчаяние.

Горчева принято считать мизантропом. Это неглубокое, поверхностное мнение. «Людей необходимо уничтожать» – это лишь шокирующие слова, но за ними читается главное послание Горчева. Чего же вы такие, бл*дь? Чего же мы такие? Чего же я такой? За ними не презрение и ненависть к человеку (читай – и самому себе), а дикая обида за него и на него, и бессилие что-то изменить – и тогда гори всё огнем, автомат в руки и очередью от живота.

Горчев не обидит и червяка. Вернее, не обидел уже.

Больше всего он не любил, когда повышали голос, и сам говорил тихо. «Пожалуйста, не надо кричать!» – говорил он, когда кто-нибудь что-то требовал от него. Чаще всего требовал я. Требовал соблюдать сроки сдачи работ. В издательстве это необходимо. Но мы ни разу не поссорились по-настоящему, что я считаю нашим обоюдным достижением.

Если я напишу, что Горчев был очень русским человеком, – это будет банальностью. А каким еще? Но он олицетворял один из самых любимых народом русских архетипов – талантливого, умного, отчасти ленивого, отчасти пьющего, доброго, понимающего и участливого человека, с которым хорошо попиздеть о жизни. И другого слова тут нет. И за это его любили, ибо это никогда не было пьяной никчемной болтовней.

Он знал цену слову. И цену себе тоже знал. Но никогда не возвышал себя и до звездной болезни так и не добрался.

Помню, как в Швеции, оказавшись впервые за рубежом, он жадно набирался впечатлений, но через день устал, а еще через день захотел домой. И когда мы пересекли границу и оказались в России, я видел, как он волновался, клянусь Богом, хотя и старался это скрыть. А в Стокгольме его встречали так же, как в Москве или Ростове, – с любовью.

Он был «наш», свойский без панибратства.

Мне ужасно будет не хватать Горчева, хотя последние три года мы уже не работали вместе, встречались редко и он подолгу жил в деревне.

Прощай, Дима! Тут есть много людей, которые будут помнить тебя.

По случаю юбилея Иосифа Александровича разыскал в своем видеоархиве запись с его участием.

Это произошло на Гетеборгской книжной ярмарке в сентябре 1993 года. Была объявлена публичная дискуссия между двумя Нобелевскими лауреатами – Иосифом Бродским и Дереком Уолкоттом. Я как раз тогда обзавелся видеокамерой и пошел в конференц-зал снимать Бродского.

Запись некачественная, снимал с рук, но кое-что видно и слышно. Сначала идет дискуссия на английском (не вся), потом Бродский дает автографы и беседует со слушателями. Потом я задаю ему вопрос, не хочет ли он сказать что-нибудь своим друзьям Уфлянду и Кушнеру. И Бродский говорит несколько фраз в камеру.

Затем его уводят снимать шведские телевизионщики, а я снимаю этот процесс издали.

Вот, собственно, и всё.

Саше Башлачёву 50. Представить это так же трудно, как и его самого в нашем времени.

Сказать ничего нового про него сегодня я не могу, все сказано мною в статье двадцатилетней давности – предисловии к первой книжке Саши «Посошок».

Когда это случилось, я был в Москве, писал сценарий для «Мосфильма». Как вдруг мне позвонили и сказали, что покончил с собой Саша Башлачев. Эта смерть стала первой с момента, когда рок вышел из подполья и стремительно завоевывал площадки, средства массовой информации и новых слушателей.

Казалось бы, петь и петь, выступать на стадионах, сочинять новые песни, зарабатывать деньги, в конце концов…

Самый чуткий ушел первым. Ушел сам. Дальше последовала череда символических смертей, которые как бы подвели черту под старым любительским рок-н-роллом и знаменовали наступление нового, коммерческого.

Этот выпуск музыкального эпистолярия не появился на страницах журнала «Аврора», текст был написан позже и стал предисловием к книжке стихов Саши Башлачева «Посошок», которую я составил по предложению одного издательства. Она стала первым изданием стихов Башлачева.

Ниже приводится текст этой статьи.

Саша Башлачев родился в конце первой «оттепели» и ушел от нас в начале второй. Вся его короткая жизнь уместилась между этими странными суматошными всплесками российского демократизма и целиком пришлась на время, которое позже с ненужной пышностью назвали «эпохой застоя». Это было время медленного тридцатилетнего раздумья, трагического осмысления великой иллюзии или великого обмана – и с этой точки зрения эпоху никак нельзя назвать «застойной». Духовное движение было скрытым, глубинным, но более мощным, чем поверхностная митинговая подвижка умов. В недрах этого тягостного времени выплавились дивные образцы литературы и искусства – достаточно назвать Бродского, Тарковского, Неизвестного, Шукшина, Любимова, Высоцкого, Окуджаву. В его глубинах возник огонек русского рок-н-ролла с его повышенным вниманием к социальным проблемам – да что там говорить! – сейчас с достоверноствю выясняется, что период экономического застоя и загнивания общественной жизни обладал по крайней мере тремя преимуществами в художественном, творческом смысле перед сменившим его революционным подъемом: стабильностью проблем и жизненного уклада, позволяющей разглядеть то и другое с величайшей степенью достоверности; запасом времени, терпения и внимания, чтобы осмыслить жизнь во всей полноте и довести результаты размышлений до художественного воплощения; и, наконец, уверенностью в завтрашнем дне. Замечу, что уверенность эта, вопреки смыслу затертого идеологического клише, была обратного толка – «завтра будет так же плохо, как и сегодня», но даже такой пессимистический прогноз давал душе художника больше покоя, чем нынешняя чересполосица надежд и тревог.