Ирэн Фрэн - Клеопатра

Это была черная радость, не имевшая ничего общего с тем детским ликованием, которое охватило толпившихся у подножия ее трона жителей Александрии. Царица испытывала мстительное возбуждение и злорадное удовольствие, сознавая, что уже не является той женщиной, которой когда-то пришлось присутствовать на триумфе сына Волчицы. Теперь ей нет нужды хитрить, притворяться, придумывать сложные комбинации. Пришел ее черед наносить смертельные удары, показывать свою силу. И она хочет, чтобы об этом знали все — во всех концах обитаемого мира.

Спектакль получился настолько экстравагантным, что, конечно, о нем узнали, как она и желала. Но Рим ответил на эту новость полным молчанием. Ничем не выдал, что его гордость уязвлена, не разразился ни одной диатрибой, не обнаружил и тени гнева. Не позволил себе даже намека на угрозу — в отличие от того парфянского царя, который словно в рассеянности провел пальцем πо тетиве лука…

Дело в том, что Октавиан чувствовал: скоро она совершит ошибку, промах, который ничем нельзя будет загладить. И, хотя был далеко, предвидел, как именно это произойдет: Клеопатра не выдержит тяжести собственного величия.

А раз так, то ни к чему метать громы и молнии, лучше молчать, терпеливо ждать подходящего момента для атаки. И тщательно ее готовить. Постепенно и незаметно разжигать войну — пока все не поверят, что ее объявила именно царица, по причине своего высокомерия.

Ибо Молокосос (каковым он, по сути, уже не был — ему почти исполнилось тридцать) наконец осознал, что ничего не добьется, если упорно будет делать мишенью своих нападок одного Антония. Разумеется, Октавиан по-прежнему желает избавиться от своего врага. Однако понимает, что не может пренебрегать мнением римлян, которые устали участвовать в межклановой борьбе. Поэтому новая гражданская война обязательно должна принять обличье конфликта с иностранной державой (вроде Карфагена или Галлии). Ему надлежит убедить всех, что за его личностью стоит Волчица, которой нанес оскорбление далекий спесивый народ, владеющий опасными тайнами, — чтобы, когда он, Октавиан, станет агрессором, люди поверили, будто жертвой агрессии стал именно он. Клеопатра идеально подходит для того, чтобы пробудить эту старую химеру римлян: она — монарх в силу божественного права, восточный монарх и к тому же женщина.

На полях сражений Октавиан по-прежнему, мягко говоря, не блещет талантами, всеми недавними победами обязан своим военачальникам; однако за прошедшие годы он стал выдающимся стратегом психологической войны. А в эту осень с гениальной прозорливостью понял: если царица прилагает такие усилия, чтобы удержать Антония, значит, она, в тот самый момент, когда достигла вершины славы, почувствовала страх.

Ибо все, что у нее есть, она имеет только благодаря Антонию. И если потеряет его, потеряет все. Своих детей, свою власть, свое царство — даже то представление о себе самой, которое сложилось у нее в последнее время. Ее постоянно гложет беспокойство: она боится, что дети, повзрослев, станут соперниками в борьбе за власть, как часто бывало в семье Лагидов; боится, что Антоний вернется в Рим; боится угрозы, исходящей от Октавии; наконец, мучительно ощущает, как уходит ее молодость. Единственное, что она может противопоставить своим страхам, — это деньги, то золото, которое она вот уже три года выкачивает с территорий, хитростью выманенных у Рима и образовавших Великий Египет. Однако ее опасения настолько тяжелы, что этот золотой куш, сколь внушительным бы он ни был, не может их развеять.

А чем больше страхов, тем больше ошибок. Наступит день, когда ее промахи соединятся в длинную цепочку. Царица неизбежно в ней запутается и упадет.

Со времени скромной далматинской кампании, когда он впервые узнал о событиях в Александрии, Октавиан понимает: такой враг, как Клеопатра, может попасться только в одну ловушку — ловушку собственной личности; и еще: та юная царица, умная и все наперед просчитывавшая, которая была несравненным стратегом и непогрешимым игроком и с которой он встречался при жизни Цезаря, за прошедшие годы превратилась в охваченную тревогой женщину, постоянное беспокойство которой не могло не оказать негативного влияния на ее аналитические способности и талант предвидения. Короче говоря, эта хищница уже ранена.

А значит, отныне он будет играть по очень простым правилам: противопоставлять Октавию Клеопатре, Рим — Александрии. Он с тем большей легкостью сможет контролировать ход игры, что каждый из актеров, не сознавая того, будет четко придерживаться отведенной ему роли: сейчас, когда вся ее унаследованная от предков ненависть к римлянам сосредоточилась на Октавии, Клеопатра скорее умрет, чем уступит ей Антония; что же касается римского народа, то химерический образ Египтянки ныне, как и во времена Цицерона, пробуждает в его сознании самые архаические страхи: страх перед всем иноземным, боязнь утратить свои традиции, наконец, тот ужас, что все еще вызывают в стенах Города факты, свидетельствующие о распространении новых религий.

И, как в канун убийства Цезаря, чтобы вести эту войну, не требуется никаких денег: главное оружие здесь — слова. Достаточно назвать врага и сделать его имя ненавистным; сделать так, чтобы имя это ассоциировалось со всеми разговорами о проклятых землях, о пороках, о колдовстве, о тайнах, которые убивают. Вместо того чтобы сразиться с Антонием на поле брани, он, Октавиан, будет сражаться с женщиной. Сражаться, оставаясь вдалеке от нее и прикрываясь самым надежным щитом: клеветой.

Победа в такой войне обеспечена заранее. И этой осенью, когда он окончательно овладел Римом, у Октавиана уже нет поводов волноваться — разве что его беспокоит вопрос о том, как именно он будет сдерживать, в течение нескольких ближайших недель, поток ненависти, который вот-вот снесет все преграды. Однако за десять лет упорной борьбы за власть он, общаясь с преданными ему военачальниками, · успел узнать: чтобы одержать блистательную победу, надо суметь навязать противнику не только место, но и момент сражения. Поэтому, несмотря на клокочущую в нем желчь, Октавиан сдерживается и ждет.

И Октавиан не ошибся, все само собой складывается в его пользу: не успел Антоний отпраздновать свой триумф, как его уже видят возглавляющим другой праздник, еще более поразительный, чем недавнее победное шествие, — церемонию Дарений, в ходе которой он торжественно делит между четырьмя детьми Клеопатры все земли, которые Рим, за последние сто лет, завоевал на Востоке.

Так, по крайней мере, представляли это событие римлянам агенты Октавиана. Им не трудно было исказить факты: царица превратила упомянутую церемонию в зрелище, далеко превосходившее своей роскошью триумфальное шествие; достаточно было просто рассказать о нем во всех подробностях, чтобы пугающий образ Египтянки, как бы в силу сработавшего инстинкта самосохранения, ожил во всех умах.