Лев Славин - Ударивший в колокол

В чем же возможная польза от этого «Письма к издателю» двух идеологов дворянского умеренного либерализма, не только решительно не совпадающих, но прямо противоположных его революционно-демократическим убеждениям?

В свободе печатания, полагал Герцен! В бесцензурности!

Редкий литератор в России не писал тогда впрок, для будущих времен, и не хоронил написанное в склепе своего письменного стола. Среди этих пишущих молчальников были люди различных взглядов, даже консерваторы, даже ретрограды, даже сановники из брюзжащих. Но были, разумеется, и «леваки», отбегавшие далеко от Герцена в своих экстремистских взглядах.

Для всея Герцен распахнул страницы этого нового издания — «Голоса из России». Он хотел показать, что Россия не молчит. Только выньте из ее рта цензурный кляп, и она заголосит, затрубит, как орган, во все множество своих голосов.

И если в «Колоколе», в «Полярной звезде» публиковались материалы, только созвучные взглядам их издателей, то «Голоса из России» должны были стать, по намерениям Герцена, широким парламентом мнений.

Ужасно много можно было бы сделать, если б не апатия наша, да не привычка к крепостному состоянию.

Борису Николаевичу Чичерину было тридцать лет, когда он впервые выехал за границу.

Цель? Образовательное ли путешествие? Жажда ли новых впечатлений? Научный ли интерес? Может быть, скуки ради развлекательный вояж, что ли?

Маршрут знатный: Англия, Франция, Италия. Какие достопримечательности! Собор Парижской богоматери! Гробница Наполеона! Лувр! Миланский собор!

А в Лондоне — собор святого Павла, разумеется? Да нет. Трафальгарская площадь? Тоже нет. Смена гвардейского караула у королевского дворца? Да нет же!

Так что же в Лондоне влекло к себе молодого московского профессора?

А главная его достопримечательность — Герцен.

Когда Чичерин появился на пороге дома в Путнее и представился Герцену, Александр Иванович, насмешливо сощурившись, спросил:

— Не побоялись к государственному преступнику?

Проворный ум Чичерина тотчас нашелся:

— К вам теперь так много ездит русских, что, право, надобно иметь больше храбрости не быть у вас, чем быть…

Находчивый ответ понравился Герцену, и он на некоторое время расположился к Чичерину. Тут действовали и старые московские воспоминания. Взгляд Герцена с некоторой ласковостью остановился на Чичерине.

— Я вашего батюшку знал, Борис Николаевич. Он был одним из наших.

Чичерин выглядел старше своих лет. Он обзавелся солидной профессорской наружностью — респектабельная бородка, золотые очки, брюшко. Но под академической основательностью ютился весьма юркий темперамент, понаторелость в практицизме, незаурядная способность приспособления. Постепенно сквозь свободное благообразие манер стал прощупываться стойкий сухой доктринер. Стала просвечивать и истинная цель его посещения: перетянуть Герцена в стан умеренных либералов, вот именно умерить, упредить его революционно-демократический накал.

Сразу ли понял это Герцен? Он так часто ошибался в людях. Не тотчас ведь разгадал он, что Гервег — лицемер, Энгельсон — истерик, Сазонов — завистник, Аяин — себялюбец. Но когда дело шло не о душевных качествах, а о политических взглядах, проницательность Герцена действовала мгновенно и безошибочно.

Отойдя к столу в дальнем углу комнаты, чтобы разлить вино по бокалам, Герцен шепнул Наталье Алексеевне:

— Нет, мы в нем ошиблись, его ум вредный.

А вскоре внес в рукопись «Былого и дум»:

«С первых слов я почуял, что он не противник, а враг».

Наскучив рассуждениями Чичерина о правовом государстве, Герцен сказал:

— Слушайте, Борис Николаевич, вам с вашими принципиально умеренными взглядами надо идти на государственную службу. Вы неумеренно умеренны.

— Простите, но это острота, а материя у нас серьезная, — сказал Чичерин, кажется, обидевшись.

— Конечно, острота. Но не только. Остра оболочка. А сердцевина серьезна.

Чичерин счел уместным улыбнуться: дескать, не такие уж мы стоеросовые и нам не чужда игра ума. И тут же пояснил:

— Говоря об умеренности, я имел в виду, Александр Иванович, ваше свойство безмерно увлекаться.

— Ах, я увлекаюсь? — вскричал Герцен. — Допустим. Но чем? Истиной, справедливостью. И хорошо, что увлекаюсь, — этим я увлекаю других. Не увлекаются сухари и догматики, — так они же не увлекают и других. Разве силой, когда она у них есть.

«Я говорил ему, — жаловался впоследствии Чичерин, — о значении и цели государства, а он отвечал мне, что Людовик-Наполеон ссылает людей на каторгу».

В эти же дни, когда Чичерин, приходя в Путней к Герцену, старался путем душеспасительных бесед, по собственному выражению, «направить его в смысле, полезном для России», вышел очередной номер «Колокола», лист 25-й от 1 октября.

Прочтя его, Чичерин пришел в неистовство — в той мере, конечно, в какой этот жесткий и холодный, «не юный», по слову Герцена, человек вообще способен был на сильные изъявления чувств. Причина — помещенная там передовая статья под ничего не говорящим названием: «Письмо к редактору». Да, название ничего не говорит, но содержание вопиет!

Статья эта впоследствии стала известной под названием: «Письмо к редактору от Анонима».

Очередная почта — изрядная, как всегда, кипа писем — лежала на столе перед Герценом в гостиной на первом этаже путнеевского дома: он ее обычно использовал как рабочий кабинет.

Осенний день теплый, из сада благоухания поздних цветов, но главным образом сильно пахнущих душистых листьев вечнозеленых лавров, которым обширный сад, да и весь объятый им дом был обязан своим именем: «Laurelhouse» [52] Лавровый дом ( англ.). .

Письма со штемпелем русской почты Герцен откладывал, чтобы прочесть их в последнюю очередь: они прошли через руки цензоров и, значит, вполне благонравны по содержанию.

Другое дело конверты с заграничными штемпелями. К ним разрезной нож Герцена устремлялся в первую голову. Это были тоже письма из России, но пересекшие границу тайком, в карманах пассажиров, у наиболее осторожных — прямо на теле.

Были и письма вовсе без штемпелей, доставленные из России лично. Не каждый из этих добровольных письмоносцев решался встретиться с «государственным преступником». Они на пороге вручали письма кому-нибудь из домашних и поспешно удалялись.

Внезапно весь дом огласился мощным взволнованным зовом Герцена:

— Огарев! Где ты? Скорее сюда!

Огарев застал Герцена расхаживающим по комнате с объемистым письмом в руке.

— Вот! — сказал Герцен, потрясая письмом. — Необыкновенно! Драгоценнейшие сведения! И какая трезвость и смелость мысли!