Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Господи, как я устала,
Как я хочу отдохнуть.

Есть такое слово: «не могу».
Глупое такое слово.
Словно стон, оно слетает с губ
В тишине отчаянья глухого.

«Не могу»… и слезы на глазах,
Жалкие, беспомощные слезы.
И отчаянье, и стыд, и страх,
И кому-то скрытая угроза.

Руки жалобно спадают с плеч
И висят безжизненно, как плети…
— Значит, больше нечего беречь,
Кроме призрачной мечты о смерти.

Но в каком-то дьявольском кругу
Сердце бьется и тоскует снова…
Глупенькое слово: «не могу»,
Грустное такое слово.

Я Богу не молюсь и в церковь не хожу.
России не люблю, не плачу об утрате.
Нет у меня друзей… И горько я слежу,
Как умирает день на медленном закате.

Как умирает жизнь, — спокойно, не спеша
Как каждый день ведет навстречу смерти белой.
Умрут мои стихи. Умрет моя душа.
Зароют глубоко истерзанное тело.

Конец? — так что ж? Ведь мне себя не жаль,
Последней тайный стон последней тайной грусти:
О чем моя тоска? О ком моя печаль?
Зачем моя любовь и боль ночных предчувствий?

От неподвижных дней, от равнодушных встреч —
Одна лишь пустота, усталость и досада.
Мне нечего жалеть, и нечего беречь,
И некуда идти, и ничего не надо.

Проходят дни — во сне, как наяву.
И с каждым днем, устало стынет сердце.
Ласкает солнце влажную траву.
А я все равнодушнее живу
И все спокойней говорю о смерти.

Шумит в лесу весенняя листва
Над золотом неяркого заката.
Слетают с губ усталые слова.
Мне холодно. И руки без перчаток
По-зимнему я прячу в рукава.

Сгорают медленные дни.
И вдруг
Приходит неожиданная старость…

— За дни любви, за немощный недуг,
За очертания любимых рук,
За все слова… Еще за слово: «друг».
За все, что у меня еще осталось…

Я всё люблю: лесную тишину,
И городов широкое движенье.
И, пережив последнюю весну,
Я в жизни ничего не прокляну,
Но и отдам ее без сожаленья.

Еще лет пять я вырву у судьбы.
С безумием, с отчаянием и болью.
Сильнее зова ангельской трубы —
Неумирающее своеволье.

Еще лет пять, усталых, грустных лет,
Все, что прошу, что требую у Бога,
Чтоб видеть солнечный, веселый свет,
Еще смотреть, еще дышать немного.

Чтобы успеть кому-то досказать
О жизни торопливыми словами…
Чтоб все, что накопила, растерять
Под не прощающими небесами.

Еще лет пять хотя бы…
А потом —
Тяжелый воздух городской больницы,
Где будет сердце стынуть с каждым днем,
Пока совсем не перестанет биться.

Мои слова о верности и боли,
Мои слова, нежней которых нет,
Не растеряй в своей слепой неволе,
Мои слова, похожие на бред.

От жарких слез опухнувшие веки,
Стихи о том, что невозможно жить…
Я знаю, как жестоко в человеке
Желание — все поскорей забыть.

Припомни все в короткий миг утраты,
Когда в вечерний, в неурочный час,
Притихшею больничною палатой
Пройдешь ко мне. Уже в последний раз.

День догорит в неубранном саду.
В палате электричество потушат.
Сиделка подойдет: «уже в бреду».
Посмотрит пульс — все медленней и глуше.

Сама без сна, мешая спать другим,
Не буду я ни тосковать, ни биться…
Прозрачный синий полумрак, шаги…
А жизни-то осталось — в белом шприце.

Еще укол. В бреду иль наяву?
Зрачки расширятся, окостенеют…
Должно быть, — никого не позову.
Должно быть, — ни о чем не пожалею…

Так ночь пройдет. Блеснет заря вдали.
Туман дома окутает, как саван.
И в это утро я уйду с земли.
Безропотно. Бестрепетно. Бесславно.