Ирина Кнорринг - Золотые миры.Избранное

Ее охотно и много печатали и, как человека, очень любили. Что же касается критики (т. е. ответственных журналистов), то здесь, правда, была известная сдержанность в оценке ее стихов, свойственная вообще всем ответственным журналистам. Так это отразилось, например, в рецензии Г.Адамовича на ее первую книжку стихов, — этот влиятельный в Париже критик, признав «несомненный поэтический дар» в авторе сборника, как бы уклонился от конкретной оценки, указав, как это вошло вообще в обычай относительно Ирины, на близость ее к Ахматовой и проч. Но тот же Г.Адамович, поэт, вышедший из школы Гумилева, в рецензии на один из сборников молодых поэтов, сказал следующее: «Ирина Кнорринг уступает Одоевцевой в оригинальности, Присмановой — в пафосе. Зато у нее есть та простота, та бесстрашная непосредственность речи, без которой поэзия остается игрой блестящей, очаровательной, а все-таки игрой. Может быть, одного того, что есть у Кнорринг, для творчества мало, но и без этого ничего человечного в литературе или в искусстве создать нельзя».

Как это нередко бывает, довольно полную характеристику своего творчества (о которой, может быть, и мечтала всю жизнь) Ирина получила после смерти, в некрологах и отчетах о ее последней (посмертной) книге стихов — «После всего».

Глеб Струве, в своей книге «Русская литература в изгнании», отмечая, между прочим, что «почти все женщины-поэты этого поколения испытали влияние Ахматовой», признает, что «это влияние (на Ирину) не шло дальше чисто внешнего и отразилось главным образом в стихах, тема которых — отношения между женщиной и мужчиной. Но это не главная тема Кнорринг. Поэзия ее очень личная — едва ли не самая грустная во всей зарубежной литературе. Через нее проходит тема тяжелой эмигрантской доли (с 1920 — жены и матери), безысходной усталости, неприкаянности. Тема эта трактуется ею без всякой позы, без всяких, формальных поисков».

В.Александрова в статье «Лирика в рассеянии сущих» говорит, что «характерной особенностью дарования Кнорринг является ограниченность ее лирического самораскрытия:

Да, за «словами» поэтессы всегда что-то большее, привычные детали эмигрантского быта, как тихо звенящие кольца, соединяются в целую цепь неповторимой жизни… Глубоко в душе спрятаны детские воспоминания о родине, но живая связь с ней- не по вине этих юных — с каждым годом все слабеет.

Дело не только в убывающей теплоте писем оттуда, есть что-то большее и страшное: отлив чувств, отлив внимания к маленькой, но неповторимой личности человека. Он предоставлен самому себе, он один должен биться, ища путей в огромный мир.

В этот всемирный час отлива — на илистом дне воспоминаний и переживаний, в упорной работе над родным стихом и проходит своя жизнь поэтессы с ее редкими радостями, счастьями, горестями и вечным чувством одиночества…»

Касаясь стихотворения Ирины «Роза Иерихона», обозреватель говорит: «И все же ее «роза», как свидетельствует ее томик, — зацвела. Лучшие «листки» в ней о Париже страшных дней войны».

«После всего» — одна из самых грустных книг в нашей зарубежной поэзии, которую нельзя читать без волнения, — пишет поэт Ю.Терапиаио. — Это как бы запись, человеческий документ, повесть о суровой прозе эмигрантской жизни, о беспощадном крушении надежд, о всем том, чего хотели бы и чего не имели люди эмигрантского поколенья, о безвыходности, о любви, о горе, о смерти, которая близка, которую нечем отстранить и, быть может, даже и отстранять незачем. Я сказал «человеческий документ», но стихи Кнорринг никак не походят на тот специальный, нарочито-заданный себе жанр «исповеди», которым увлекались перед войной многие иностранные и русские поэты и поэтессы. Кнорринг отнюдь не ставила своей задачей литературную исповедь, но она жила стихами, поэзия для нее была единственной возможностью понять себя и объяснить себе происходящее с нею и с другими; говоря о себе и о своем, она чувствовала и стремилась осознать то же самое, что чувствовали и стремились преодолеть люди ее трагически безнадежно обреченного поколения. Она была искренней, а не стремилась показать искренность, как некоторые другие литераторы, и эта искренность определяла для нее содержание ее поэзии.

Кнорринг не была сильной, действенной натурой (да и как она могла стать действенной при такой болезни?), не ставила своей целью разрешение каких-либо формальных задач в поэзии, довольствовалась средней стихотворной техникой своей эпохи, но голосом — музыкальным, ритмичным, несколько приглушенным — сумела сказать по-своему о том, что было для нее самым важным и главным, с благополучной ясностью и с подкупающей простотой».

Покойный С.В.Яблоновский в своем отзыве (нигде не напечатанном — не помню, почему), останавливаясь на стихотворении «Роза Иерихона», пытается ответить на вопрос, который невольно всегда ставился многими, знакомыми с ее стихами, — откуда этот ее пессимизм? «Откуда эта ни на минуту не покидающая, зачеркивающая жизнь безнадежность?.. Вряд ли только болезнью можно вполне объяснить этот, ничем не нарушимый пессимизм… Не объяснить его ни отрывом от родины, ни жизненными невзгодами».

Может быть, пишет С.В.Яблоновский, этот пессимизм «вложил в ее сознание тот ангел, который нес ее душу в мир?» На памятнике А.Мюссе у Французской Комедии в Париже выгравировано: «Лучшие песни — грустные песни»»

«Правильнее было бы сказать, — пишет Яблоновский, — что лучшими песнями могут быть и грустные, и восторженные, созданные и теми, над которыми сияет вечное, лазурное небо, и теми, кто не перестает ощущать шевелящийся под всею иллюзорной гармонией хаос. Любящий поэзию оценивает ее не этими признаками. Для него нужно, чтобы поэт был не копией с перекопии, а внес свое слово, чтобы слово это было ненадуманно, чтобы он владел формой. Всем этим требованиям Ирина Кнорринг удовлетворяет в большой степени. Маленькое и будничное она рисует как будто бы маленькими и будничными словами, но они так приближают мир пишущего к миру воспринимающего, что заражают, а это и есть задача искусства. О ней не скажешь «нытик»: она не жалуется, в ней нет навязчивости, она даже не повторяется. С вами беседует в сумерки человек, через несколько минут беседы вы чувствуете, что этот человек вам близок, что его тихая, нетребовательная неудовлетворенность имеет много общего с вашей неудовлетворенностью; вам хочется слушать его еще и еще.

Грустные стихи Ирины — о сером, но это не серые стихи. Она просто не увидела в сумеречной комнате, что «серый комочек» ее «Иерихонской розы» расцвел и цветет и после ее смерти…»