Варвара Головина - В царском кругу. Воспоминания фрейлин дома Романовых

Итак, хотя все и видели зарождение нового увлечения, но ничуть не обеспокоились, даже самые приближенные к Государю лица не предполагали серьезного оборота дела. Напротив, все были весьма далеки от подозрений, что он способен на настоящую любовную интригу; никто и не подумал следить за развитием романа, зревшего втайне. Видели лишь происходившее на глазах — прогулки с частыми, как бы случайными встречами, переглядыванья в театральных ложах и т. д. и т. п. Говорили, что княжна преследует Государя, но никто пока не знал, что они видятся не только на публике, но и в других местах, — между прочим, у ее брата князя Михаила Долгорукого, женатого на итальянке.

Когда Государь выразил желание поехать в Париж на выставку (в мае 1867 г.), этот план вызвал живой протест у его окружения — и с точки зрения политической, и с точки зрения возможной опасности, поскольку происки нигилистов усиливались день ото дня.

Государь проявил настойчивость и возражал на нее приводимые доводы, но никто и не заподозрил, что желание увидеть Париж и двор Наполеона III было всего лишь внешним поводом. Как стало известно впоследствии, истинной целью поездки было свидание с княжной Долгорукой, в то время находившейся в Париже вместе со своей невесткой.

Княжна Екатерина Михайловна Долгорукова, с 1880 г. светлейшая княгиня Юрьевская (1847–1922) — с 1880 года вторая, морганатическая, супруга императора Александра II; до того, с 1866 года, его фаворитка.

Положение вскоре сделалось явным, у него наконец открылись глаза на угрозу, которую несла эта связь, и вот каким образом. Он сам мне рассказывал об этом в следующих выражениях:

— В первый же день нашего приезда в Париж государь отправился в Opera Comique, но пробыл там недолго, найдя, что спектакль скучен. Мы вернулись вместе с ним в Елисейский дворец, довольные, что можем наконец отдохнуть после трудного дня. Между одиннадцатью часами и полуночью Государь постучал в дверь графа Адлерберга.

— Я прогуляюсь пешком, — сказал он, — сопровождать меня не нужно, я обойдусь сам, но прошу, дорогой, дать мне немного денег.

— Сколько вам нужно?

— Даже не знаю, может быть, сотню тысяч франков?

Адлерберг тут же сообщил мне об этом странном случае, и, поскольку в моем распоряжении находились мои собственные агенты (не говоря уже о французской полиции), которые должны были издалека следовать за Государем, куда бы он ни направлялся, я остался почти спокоен. Мы вернулись в свои комнаты, конечно позабыв о сне, ожидая с минуты на минуту возвращения Государя, но когда пробило полночь, потом час и два, а он не появлялся, меня охватило беспокойство, я побежал к Адлербергу и застал его тоже встревоженным. Самые страшные предположения промелькнули у нас в душе. Полицейские агенты, которым было поручено вести наблюдение за Императором очень деликатно, могли упустить его из виду, а он, плохо зная расположение парижских улиц, легко мог заблудиться и потерять дорогу в Елисейский дворец. Словом, мысль о Государе, одиноком в столь поздний час на улице, со ста тысячами франков в кармане, заставила нас пережить кошмарные часы.

Предположение, что он мог быть у кого-то в гостях, даже не пришло нам в голову; как видите, это доказывает наше полное неведение относительно главных мотивов его поступков.

Наконец, в три часа ночи он вернулся, даже не догадываясь, что мы бодрствовали в его ожидании. Что же произошло с ним этой ночью? Выйдя на улицу. Государь нанял фиакр, нагнулся под фонарем, прочитал какой-то адрес, по которому велел извозчику везти его на улицу Рампар, номер такой-то. Прибыв на место, сошел с фиакра и прошел через ворота во двор дома. Он отсутствовал примерно минут двадцать, в течение которых полицейские с удивлением наблюдали, как он безуспешно возился с воротами. Государь не знал, что нужно было потянуть за веревку, чтобы дверь открылась, и оказался в ловушке. К счастью, агент, занимавшийся наблюдением, сообразил, в чем дело. Толкнув ворота, он быстро прошел в глубь двора мимо Императора, как бы не обращая на него внимания, и таким образом дал возможность Государю выйти. Извозчик ошибся номером, и дом, указанный Государем, оказался рядом, в двух шагах. На этот раз он вошел туда беспрепятственно. Пока Адлерберг и я тряслись от страха. Государь, наверное, преспокойно пил чай в обществе двух дам.

Я знала, что Государыня осталась одна, и представила, в каком она теперь состоянии. Поколебавшись одно мгновение из боязни показаться нескромной, я все же решила подняться к ней и правильно сделала.

Она тут же приняла меня и, казалось, была рада возможности облегчить сердце. Она изливала свою душу с лихорадочным возбуждением, не свойственным ей обыкновенно. Я чувствовала, что каждое ее слово продиктовано горечью.

— Если бы вы знали, — сказала она между прочим, сколько усилий мы приложили, чтобы отговорить Государя от этой поездки. Я, Горчаков, Адлерберг и Шувалов — все были одного мнения. Это не самый подходящий момент для путешествия по Европе и посещения выставки, где он рискует подвергнуться самым опасным случайностям. Не тут-то было. Он не хотел ничего слышать, и кто теперь может поручиться, что завтра не повторится то же самое? Будто в Париже находится всего один поляк, пожелавший убить Императора. К тому же мы теперь видим, что хваленая парижская полиция не сумела ни предупредить событие, ни помешать ему!

— Господь сохранит Государя, сударыня, как Он хранил его до сих пор, — сказала я, чтобы ободрить ее.

— О, но не следует искушать Господа, подвергаясь без всякой нужды опасности! — воскликнула она с негодованием, которое явно относилось к Государю.

Я вернулась к себе после долгого и тяжелого разговора, проникшись глубоким сочувствием к горю Государыни, которая, казалось, навечно обречена страдать из-за ошибок других.

На следующий день весь Петербург устремился в Царское, чтобы выразить сочувствие Государыне. Она старалась встречать посетителей с улыбкой, но серьезное и озабоченное выражение не покидало ее лица. Вновь был заказан благодарственный молебен, как и в прошлом году, 4 апреля, после покушения Каракозова, но тогда все были убеждены, что подобный удар не повторится, теперь же всех обуревали совершенно противоположные чувства. Странное дело! Преступная связь Императора, казалось, открыла эпоху покушений на его жизнь. Здесь широкое поле для размышлений несколько мистического толка, но они невольно закрадываются в душу.

Чтобы нить моего повествования не прервалась, я должна вернуться к княжне Долгорукой, вступление которой на подобную стезю заслуживает, вероятно, более снисхождения, чем осуждения. Не слишком умная, она была тогда очень юной и безумно влюбленной в Государя, которого обожала, как говорят, будучи еще воспитанницей Смольного. Возможно, она не полностью осознавала угрожающую ей опасность; но что сказать о низости ее брата, пожелавшего подобного положения своей сестре, позволившего ей так пасть и, вероятно, заранее подсчитавшего личные выгоды? Я могла бы привести в подтверждение этому множество подробностей, но помимо того, что не хочу пачкать свое перо, думаю, следует сделать скидку на человеческое лукавство, которое может преувеличивать и разжигать страсти. Если я позволяю себе упомянуть о недостойном поведении князя Михаила Долгорукого, то только потому, что оно ЕЮ многом объясняет поведение Государя. Нет, он не был человеком, по своей инициативе идущим наперекор совести. Нужно было, чтобы кто-то подтолкнул его на этот путь. Легкость, с которой на сей раз шли ему навстречу, ускорила, без всякого сомнения, исход дела, на который он сам, вероятно, не решился бы.