Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

В воскресенье вечером вернулись мои. Я приготовила для Игоря Пасху, купила маленький куличик, накрасила яиц. И до его приезда не трогала. А он, малышка, приехал такой усталый и возбужденный, что даже не выразил никакого восторга.

А в понедельник начались будни.

В понедельник Юрий приезжает с работы, хромает на обе ноги, на лбу громадная шишка: на place de la Concorde, около самого обелиска, налетел на такси. Велосипед вдребезги. Юрий ободрал все ноги и руки, а к вечеру так разболелась правая нога, что не мог ею двинуть. Наутро стало немного лучше. Не работает, конечно. А все-таки я говорю: слава Богу, что так легко отделался.

Во вторник было мое рождение — 31 год. Пока я утром ходила к Володе — относила работу, ко мне приходили с поздравлениями от газет. И от электрического общества, один принес листок с надписью «Dernier notice» [437], а газ просто закрыли. (Я-то ждала, что закроют еще на Игорево рождение.)

Нина Ивановна, узнав об этом, сейчас же принесла свою керосинку. Она коптит, воняет и так медленно варит, что я почти все покупала готовое, что выходит, конечно, очень дорого.

А я вот уже третий день чувствую себя совсем плохо. И весна на дворе, и тепло, и солнце, а у меня нет еще сил по утрам подняться, а потом я с большим трудом, большими усилиями воли заставляю себя работать (вырезать по коже части для пеналов): работать мне очень тяжело, болит спина, а потом сильно и заметно кружится голова. Сегодня утром не могла (просто не могла) отнести работу — пошла после обеда. Опять, как зимой, хочется только спать, спать, спать. Я ждала, что с весной мне станет лучше. А теперь мне начинает казаться, что этого лета я не переживу.

В следующий раз я уже буду писать в новой тетрадке.

Сегодня у меня вроде как юбилейный день: 10 лет назад мне сделан первый пикюр инсулина.

В понедельник хоронили Бориса Афанасьевича. Много народу, страшная жара. Елена Максимилиановна в глубоком трауре, просторное деревянное кладбище и — опустевший дом. Сидели с Яценко на скамейках перед домом, где всегда сидел Бор<���ис> Аф<���анасьевич>, и говорили о том, что Эрувиль кончился, что это была для нас всех целая эпоха, что здесь мы всегда были молодыми, какими мы уже никогда больше быть не можем… Было очень грустно. Яценко разошлись. Для нее трагически кончился Эрувильский период… А у меня разве мало связано с Эрувилем?

Перед отъездом — скандал: Володя ругался с Ел<���еной> Макс<���имилиановной> из-за каких-то писем, орал на весь Эрувиль. Был пьян, гадок и подл. И очень грустно. Егор плакал… Уходя из дома, почему-то захотелось перекреститься. Навсегда. Радует только, что Бор<���ис> Аф<���анасьевич> умер примиренный. Умер на руках жены. Примирился с ее будущим (вернее — настоящим) мужем. На похоронах она плакала, потом говорила, что ни за что теперь не продаст Эрувиль. И ее очень жалко. Дом стоит закрытый. А чтобы ласточки могли прилетать в гнезда — в столовой выбили окно. Ночью была сильная буря и гроза. А меня мучила жуткая мысль: как ему должно быть сейчас одиноко и страшно.

Если бы я собирала все вырезки — весь год состоял бы у меня из одних траурных объявлений. Толя Зимборский остался у меня в памяти ребенком. И мне его очень жаль, очень, этого необычайно живого и правдивого мальчика.

Потом вести о Ляле Воробьевой. У нее оказался туберкулез костей, один позвоночник совсем сгнил, ей вырезали кусок кости из ноги и вставили в позвоночник. Уже полгода она лежит на животе. Перед этим у нее был роман со своим родным дядей [438]. Леня ее и бил, и душил, потом «простил». Бедная Ляля. И теперь старуха Городниченко говорит: «И поделом ей!» — Бедная Ляля.

Миня Городниченко стал карманным вором. Отец положил перед ним револьвер и сказал: «Либо стреляйся, либо в Иностранный легион». Миня уехал в Иностранный легион, с тех пор о нем ничего не известно. Жорж Спасский совсем спился и опустился. Таковы вести о наших бизертинцах. А Толя умер. Все это грустно особенно — Толя и Ляля. Хотя я Лялю и не любила, но жалко ее до боли, особенно за слова: «Так ей и надо».

Но последние известия, о которых я вчера узнала вечером, меня совсем сразили: Борис Генрихович получил кафедру в Страсбурге. Значит — конец. Не равняется ли это тому, если бы я увидела его имя в траурной рамке?

Я эгоистка. Надо бы радоваться за него (да и за себя, наконец!), а я плакала. Резала и плакала [439]. Стояла у окна и плакала.

Кругом столько горя — и настоящего, большого. Столько несчастья. А я все ношусь со своим маленьким горем. И в чем заключается это «горе»? В том, что человек, который меня очень не любит, который откровенно не хочет со мной считаться и подчеркивает это, который смотрит на меня, как на назойливую муху, что этот человек навсегда уезжает из Парижа и, уезжая, даже не подумал обо мне, даже не попытался меня увидеть. Да и зачем?

Пока он жил в Париже — можно было и злиться и ругать его, но где-то, в глубине, всегда оставалась надежда, что все еще можно как-то поправить, договориться, ведь многое основано на каких-то недоразумениях, которые можно устранить. Разве я не жила два последних года этой надеждой, не всегда признаваясь в этом самой себе? Я когда-то сказала Борису: «Я только боюсь оставить по себе плохую память». А вот это-то и случилось.

А потом, если Эрувиль был для меня «эпохой», то ведь еще большей и значительной «эпохой» была для меня rue Michelet [440]. Даже — до романа. Единственно близкая семья. Единственный дом, куда я приходила. Ведь больше у меня друзей нет. «Надо быть сильной», — повторял мне как-то Борис мои же собственные слова. Надо быть сильной? Надо сделать так, чтобы и не догадывались о том, что творится у меня в душе. Даже единственный близкий мне человек — Юрий — не должен об этом догадываться. Это единственная область, где я всегда одна.

В пятницу (Игорь — И.Н.) уехал [441], и до сих пор нет письма. Даже толком не знаю, где он. Даже не думала, что мне будет так его не хватать. Как назло — работы нет. И библиотека на днях кончается.

Уехал молодцом. Да и вообще он молодец. На distribution des prix [442]получил prix d’exellence [443], 2-й ученик. Три книги. Читать-то он их, конечно, не будет, но гордости много.

А у меня лето еще не началось. Даже ни разу на велосипеде не ездила. А ведь это единственное время, когда мы с Юрием живем, действительно, общей жизнью. Да когда мы потом фотографии печатаем. Боюсь, что в этом году лета у меня так и не будет.

Теперь слово «Страсбург» мне везде лезет в глаза [444]. Я его ненавижу. Открываю газету: «Бунт в сумасшедшем доме близ Страсбурга». Обрывок французской газеты: «Драма под Страсбургом». Обрывок карты: «Страсбург». Беру Игореву школьную тетрадку — две строчки: «Страсбург». Покупаю печенье, на пакете — собор: «Страсбург».