Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

После этого он еще что-то долго кричал: «Я ей запрещаю, запрещаю…», стал вдруг предъявлять какие-то права на Игоря, поругался с Мамочкой, назвал ее «дрянью» и, в конце концов, хоть и не сразу, уехал на велосипеде.

Вернулся ночью. Долго шарил на камине и в моей коробке, искал папиросы. Мне было его очень жаль в этот момент и очень хотелось как-нибудь незаметно подсунуть ему те две несчастные папиросы, которые я от него спрятала. Утром мы не виделись, он спал одетый в кабинете. Неужели он сегодня вернется? Я бы не вернулась.

15 января 1938. Суббота

Tout passe, tout lasse, tout casse [457]. За эти два последние месяца мы опять столько раз ссорились и мирились… Вчера было 10 лет, как я переменила имя… Юрий, конечно, забыл. Да и все на этот раз забыли. А раньше помнили. Интересно, вспомнит ли Юрий 20-летие нашей «настоящей» свадьбы? Я приготовила подарок — ему и себе: ложки и вилки. На деньги, полученные в Нар<���одном> Университете, когда я там работала 4 дня в начале января. Если Юрий забудет — я не достану их в этот день, а выложу в пятницу или в субботу.

А вообще — как же идет жизнь? Физически — очень плохо. Ко всему прибавились еще невралгические боли — ногою, ну прямо двигать не могу, и грудь болит, и нога, и поясница… Вот Юрия так никакие годы не берут: бодр и силен, как 10 лет назад. Глядя на него, мне даже бывает обидно: обидно за себя, что уж очень я свою жизнь продешевила.

Теперь уже я обратилась окончательно в толстую, безобразную бабу, которая уже никому не может нравиться. Я искренно удивляюсь Юрию, как еще он может любить меня физически? Как нужно любить, чтобы не замечать моего уродства! Я, когда раздеваюсь, стараюсь не смотреть в зеркало.

Наклейки говорят сами за себя. Корректировать нет охоты. К Бунакову вчера, конечно, не пошла. Книжку решила не издавать [458]. Не кто иной, как Юрий, меня в этом окончательно убедил. Говорит, очень уж жалостливо. А жалость возбуждать я не хочу.

В прошлую субботу я была в Opera-Comique, слушала «Кармен» [459]. Во вторник я сидела у Примаков, знакомилась с Карашкой [460]. В понедельник я была с Юрием, Софой (Кнут) и ее сестрой в синема, смотрели сов<���етский> фильм «Подруги» [461], к сожалению, во французской версии. Во вторник я была дома. Был, как всегда, генерал [462]. В среду ходила с Ниной Ивановной в Theatre Montparnasse на «Мадам Капет» [463]. Замечательно! В четверг ходила с Лилей в синема, смотрели «Les grandes illusions» [464]. Тоже очень неплохо. Когда он дойдет до нашего синема, пойду еще.

В четверг же в 2 часа ночи ходили с Юрием на Монпарнасе искать Карашку, чтоб передать ей, дуре, ключ от дома (Юрий подбросил ее Бунину [465]и ушел). А нас дома караулила Лиля. В пятницу сидели дома — я, Лиля и Нина Ивановна. Много смеялись, а потом так разболелась спина, что при малейшем движении вскрикивала. Всю ночь и полдня обжигалась «Thermogene» [466]. Помогло.

Сегодня Юрий читает в Assemblee [467], потянул с собой Карашку и Лилю. Нина Ивановна в последний момент не пошла — финансы! Я, конечно, и не собиралась идти, но с Юрием, тем не менее, успели на эту тему разругаться, почти до слез. Я вообще теперь плачу очень легко.

Я совсем больна. У меня все болит. Такой богатой недели у меня, конечно, никогда еще не было.

Сегодня поссорилась с Игорем — лодырь, да и упрям как осел. Я отобрала у него «billes» [468]. Притащил солдат, тычет мне в физиономию — лицо перекошенное.

— На, ешь! еще! Возьми и это! Ешь!

Отлупила его. Уходя, сказал, что из школы домой не вернется. Вернулся, действительно, поздно. А я стояла у окна и наблюдала за его отражением на стеклах бистро: долго ходил взад и вперед перед домом. Потом пропал. Пришла Лиля и отправилась его искать. Притащила. Долго искал тон. К вечеру все-таки пересилил себя — на урок к Нине Ивановне без особенного скандала пошел, ел за обедом хорошо и даже на скрипке поиграл (с этого-то все и началось). Когда ложился спать — помирились. Жалко мне его. Да и себя жалко.

Из-за глупого Нинкиного письма, в котором она пишет, что ее «тронула моя некоторая откровенность», и хоть Юрий ухитрился истолковать по-своему (ей-Богу, не помню, что я ей писала), и произошел у нас вчера в постели тот мучительный разговор, который опять вернул меня в далекое прошлое. Может быть, Юрий и прав, что мое чувство оказалось много глубже и серьезнее, чем я сама это предполагала. Во всяком случае, никакого «холодного презрения и гадливости» у меня к нему нет.

— Я не знаю, что ты думаешь, но думаешь ты об этом человеке часто. Он для тебя не умер, он для тебя все еще существует. Об этом говорят твои стихи. Это все понятно. Я тебя ни в чем не смогу упрекнуть. Не думай, что я ревную, совсем нет, но мне просто бывает это очень грустно. Бели я ошибаюсь, прости меня.

Ему очень хочется, чтобы я уверила его, что он ошибается. А я молчала. Не буду же я его обманывать! Не так уже много из того, что он говорил, я могла бы опровергнуть. Так мы и лежали молча, одинокие, отчужденные, и если не очень, то все-таки несчастные.

Неужели же навсегда эта тень (теперь уже только тень, ни в чем больше не виноватая) легла между нами? Навсегда над нашим счастьем и любовью будет стоять он — живой или мертвый?

Уже около месяца прошло со дня «анексии» Австрии, с того дня, когда впервые газета напугала меня до одури. С тех пор пошло: чтение газет от корки до корки, чтение всяких афиш и листовок, разговоры исключительно о политике (все остальное неинтересно) и напряженное ожидание чего-то. Да не «чего-то», а войны. Мировой катастрофы. Казалось, что война должна начаться вот-вот. Слава Богу, что еще не началась, напряженность пропала, а радость жизни еще не вернулась. Наоборот, после дней интенсивного чтения газет наступила реакция. И я опять дошла до какой-то черты, перейти которую у меня нет ни воли, ни силы.

Лично в моей жизни никаких радостей. Очень огорчает Игорь. Опять недавно делали радиоскопию легких, хоть доктор и успокаивает, что ничего серьезного. Определенно, вернее всего так: из всех детей, отправляемых в Швейцарию, — из худших случаев — Игорь один из лучших. Утешение не особенное. Легкие слабые, малокровные — таков диагноз В.М.Зернова. Плох он и в другом отношении: плохо учится, потерял всякий интерес к учению, интересуют его только «billes». Лодырь, да еще и врать стал. И жалко его очень, и не знаю, что с ним и делать. М<���ожет> б<���ыть>, во всем этом я сама и виновата. И когда это он из милого bebe [469]превратился в большого болвана? Но что сын у меня «не удался» — в этом, кажется, придется признаться.

Одна из важнейших мудростей жизни — уметь вовремя замолчать, вовремя уйти.