Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 2

Такая тревога! Тревога за себя, за Юрия, за нас обоих. Разве можно с последней искренностью сказать, что ничего не произошло, что все осталось по-старому? И разве Юрий не живет теперь новой жизнью, разве он не видит новых людей, которые заставляют по-новому биться его сердце? Было время, было, когда мы жили одной жизнью, одним ритмом. Может быть, это было и плохое время для нас. Мы жили любовью — и только любовью. А теперь Мамченко — Мамченко лично — и весь этот круг перевернули его (Ю.Софиева — И.Н.). А я не двинулась. Юрий только теперь начинает понимать то, о чем я ему давно говорила. Я говорила, он тогда словно не понимал, что ему придется дотянуть меня до него. Я говорила об этом долго, он отвечал какие-то глупости о том, что никуда тянуть не надо. Я уже тогда понимала нашу неравноценность, он глупел от любви, не понимал. И теперь я боюсь, что у него не хватит на это сил. Тем более, что ревность происходит теперь уже не по нему, а по Виктору. Юрий начинает даже несколько терять самого себя. Доходит до смешного, он иногда даже в жестах копирует Виктора. Но не в этом дело. Очевидно, рядом с «ними» я проигрываю. Юрию это неприятно. Ему теперь надо, чтобы я была немножко как Майер, которая живет головой и может рассуждать о сущности бытия, или как Наташа Борисова, которая может говорить какие-то умные слова о поэзии. Да и я сама стала взрослая, уже не девочка, перед которой он становился на колени и говорил: «Так бы взял я тебя на руки и пронес мимо всего темного». Теперь хочется большего, и это у него прорывается. Все чаще он говорит мне о том, что я не над чем не работаю, ничего не читаю и т. д., что он был рад, когда Виктор на прошлой прогулке говорил со мной на философские темы, — и в то же время проскальзывает вполне откровенное беспокойство. И только когда я начинаю — с досады, что ли — плакать, он опять становится по-прежнему ласковым, нежным, от того, что я делаюсь прежним «чуть-чуть» ребенком». Дальше, больше. В прошлый раз он вдруг начал говорить о том, что нельзя строить счастье на одном только чувственном влечении. Это он говорит мне?! Когда меня больше всего пугало именно то, что у меня почти отсутствует чувство, тот момент в любви, момент страсти. Не самому ли себе бросил он это предостережение? Ведь если я и хочу иногда физического сближения, так больше всего потому, что за этой последней гранью и будет какая-то последняя близость, как мне кажется. Говоря грубо — хочу крепче привязать его к себе. Вероятно, так разлюбленная жена хочет ребенка.

Господи, какое счастье — жить!

С тех пор, как я писала в последний раз, произошло много. Целая гамма чувств и настроений. Прежде всего, я показывала

Юрию прошлую запись. И так радостно и тепло стало на душе. И у него тоже. И все тяжелые мысли, которые приходили в голову нам обоим, сразу разлетались. Радостно стало. После этого, кажется, было воскресенье. Ссорились. Началось с того, что мы собирались идти в лес вдвоем, а к Юрию пришли Мамченко и Майер. Это бы еще ничего, но зачем-то нужно было заходить за Наташей Кедровой [76] Заходить за Наташей Кедровой — Речь идет о Н.К.Кедровой, актрисе «Интимного театра Д.Н.Кировой» (о театре см. книгу: Кирова Д. Мой путь служения Театру). Первые спектакли Д.Н.Кирова организовывала в Медоне (в 1927–1928 гг.). Юрий Софиев, в это время живший в Медоне и почитавший как театральное искусство, так и его служителей, был дружен с семьей Кедровых. , а у той своя компания, увязались мамаши… [77] Увязались мамаши — Речь идет о Евгении Дмитриевне Кедровой и Марии Владимировне Кнорринг.

Еще пока шли к Кедровым, мы с Юрием так поругались, что я хотела идти обратно. Настроение было испорчено на весь день. В лесу мы с Майер ушли в чащу, обеим было как-то тяжело на людях. С Юркой не разговаривала, старалась держаться дальше. Оттуда, из лесу, Кедровы пригласили всех к себе. Идти не хотелось, мы с Майер под каким-то предлогом увильнули, послали Юрку с Виктором, а сами пошли к Юрию, начали варить картошку. Потом пришли те, и вечер провели в мирных и бурных разговорах о поэзии. Я что-то сцепилась с Мамченко. С Юрием примирились.

Однако и на другой день настроение было скверное. Чувствовала, что была не права, что просто срывала на нем свое настроение. Пошла к нему, его еще не было, прибрала комнату, и на душе было даже мирно и хорошо. Он, конечно, страшно обрадовался. Я торопилась уходить — была работа дома, ведь и пришла я только для того, чтобы сгладить неприятное впечатление от воскресенья. Пошел меня провожать, шли лесом. Хорошо все это было. А то утром я уже такие грустные стихотворения писала:

В самом деле, было такое чувство, что он уходит от меня или что это нужно сделать, для него же нужно. Однако, тогда же я почувствовала, что -

Уже давно, с того самого дня, пожалуй, эти настроения стали смешными. В четверг-собрание в Bolee. Тогда же в «Посл<���ед-них> Нов<���остях>» напечатали мое стихотворение «Пилигримы» [78] Мое стихотворение «Пилигримы» — ПН, 1927, 23 июня, № 2283, с. 3. Пилигримы Мы долго шли, два пилигрима, — Из мутной глубины веков, Среди полей необозримых И многошумных городов. Мы исходили все дороги, Пропели громко все псалмы С единственной тоской о Боге, Которого искали мы. Мы шли размеренной походкой, Не поднимая головы, И были дни, как наши чётки, Однообразны и мертвы. Мы голубых цветов не рвали В тумане утренних полей. Мы ничего не замечали На этой солнечной земле. В веках, нерадостно и строго, День ото дня, из часа в час Мы громко прославляли Бога, Непостижимого для нас. И долго шли мы, пилигримы, В пыли разорванных одежд. И ничего не сберегли мы, — Ни слёз, ни веры, ни надежд. И раз, почти у края гроба, Почти переступив черту, Мы вдруг почувствовали оба Усталость, боль и нищету. Тогда в тумане ночи душной Нам обозначился вдали Пустой, уже давно ненужный, Неверный Иерусалим. . Сильно меня удивило то, что Демидов забраковал мое «Векам на смену!». И знала, что поэты к этому перелому в моей жизни отнесутся сочувственно. Юрия в Bolee не было. Мамченко пришел позже. Сидела рядом с Очерединым и играла с ним в «крестики», вошли оба в азарт, как вдруг слышу голос Ладинского: «Ирина Николаевна, может быть, вы начнете?» Уставилась на кончик карандаша и начала: