Михаил Яснов - Путешествие в чудетство

Объективный эгоцентрик: Я помню чудное мгновенье, перед тобой явился я. Субъективный: перед собой явился я.

В моём возрасте без чувства юмора жить нельзя.

Читатель — анонимная чёрная дыра.

Детские стихи — продолжение слов детей. Игра с детьми переходит в стихи. Должен быть точный расчёт на возраст. Это — эхо.

(Голосом Барто)

Барто : Оставляйте одни находки.

Берестов : Тогда многие строчки будут незарифмованы. Барто : Пускай они так постоят.

(Голосом жены, Татьяны Ивановны Александровой) Татьяна Ивановна : Зачем ты это написал?

Берестов : Я хотел сказать то-то, то-то и то-то. Татьяна Ивановна : Вот бы и сказал!

Я не могу, грешный человек, писать песни. Как говорил наш экспедиционный шофёр: «Твоим голосом можно только кричать: Занято!»

Маршак, когда чувствовал, что стихи фальшивы, читал их с немецким акцентом.

У Чуковского было основное требование к сказке: чтобы к каждой строчке можно было нарисовать картинку.

Заходер повторяет: всё — сюжет. Какие стихи можно написать про пепельницу? Лежат в ней окурки и говорят: «Всё тлен! Всё прах!»

Маршак говорил: надо всё время держать несколько утюгов на огне.

Ирландцы говорят: когда Бог создавал время, он сделал его достаточно.

— Наконец-то вы нашли себя! — сказал Чуковский, когда 36-летний Берестов принёс ему свои детские стихи.

Был в Ленинграде замечательный мальчик Вова Торчинский, автор очень любопытных и весёлых стихов. Однажды приехал из Москвы Валентин Дмитриевич Берестов. На встречу с ним пригласили не только детских писателей, но и пишущих детей. Вова прочёл наши любимые стихи:

Да здравствует осень! Да здравствует школа! Да здравствует время и форма глагола!

Берестову стихи тоже очень понравились.

— Кем ты собираешься быть? — спросил он Вову.

— Не знаю, — потупился тот.

— Правильно! — обрадовался Берестов. — Жизнь — загадка.

В октябре 1982 года я в очередной раз приехал в Москву и добрался до Берестовых. Дядя Валя огорошил с порога:

— Из всех детских поэтов я могу сейчас читать только Яснова, и то потому, что он взрослый поэт.

Ещё один приезд в Москву — в апреле 1983 года. Вечером — визит к Берестовым. Мы с дядей Валей шли из разных мест и оба попали под ужасный дождь. Сели у обогревателя. Берестов — совершенно мокрый: «Давайте стихи!.. Нет, сначала почитайте!» Я, тоже совершенно мокрый, начал читать стихи из рукописи, приготовленной для издательства «Малыш». Пришла Татьяна Ивановна с чаем. Берестов, не обращая внимания на чай, принялся читать мою рукопись и при этом сразу же выдавал варианты тех мест, которые ему не глянулись. Так мы и отходили от дождя — теплом и стихами.

Через несколько месяцев, осенью, Валентин Дмитриевич приехал в Ленинград на пятидесятилетие Детгиза. Пошли с ним гулять по городу.

Я: «Валентин Дмитриевич, какие у вас новости?»

Он: «Послушайте, что написал Андрюша Чернов про Пушкина!»

Через полчаса я нахожу лазейку в его монологе и спрашиваю: «Что у вас-то новенького?»

Он: «А вот что написала Олеся Николаева…» И т. д.

В апреле девяностого Берестов был у нас — сидели и складывали рукопись Мориса Карема: после первого нашего совместного каремовского опыта (книжка «Песенка волынки» вышла в 1986 году) мы замахнулись было на толстую книгу переводов из Карема. Потом оказалось, что времена пошли не те, и книжка не состоялась. Но тогда мы ещё были полны энтузиазма. Валентин Дмитриевич много говорил о точности каремовской рифмы:

— Рифма — ключик к мысли. Например: «К чему стремиться к истинам, коль нету в них корысти нам?».

Берестов говорил про себя: «ископаемый прадед» (потому что писал в археологических партиях песенки).

О народной песне: «Каждая народная песня касается всех и каждого — и малый, и старый найдёт в ней всё, что ему надо. Не в этом ли суть поэзии?»

«Стихи для детей — это лирика индивидуальной судьбы».

И ещё: «Я пережил период застоя, потому что попал во время этой грозы под грибок детской поэзии».

«По большому счёту читатель поэзии — поэт. Я не разделяю на отдельные группы тех, кто пишет стихи, и тех, кто умеет их прочесть».

«Наше дело — высокая степень порядка и близости к самой природе поэзии, мнемонической, побуждающей малых детей к пляске и мечте, а взрослых — тоже к чему-то хорошему. Необыкновенно важен звук в поэзии, легко и весело берущий за душу и внушающий надежду ‹…› “Голубчик, берегите вашу звонкость!” — это сказал Маршак в 1964 году». (10 июня 1983 года)

В день смерти Берестова я вспомнил, что четверть века назад, когда мы познакомились, В. Д. вроде бы в шутку сказал: «Сегодня вакансия детского поэта пустует». Это было вовсе не так.

Вакансия детского поэта опустела сегодня.

Среди старых, ещё ленинградских, поэтов, чьи имена непосредственно связаны с именем Маршака, прежде всего вспоминается Сергей Васильевич Погореловский (1910–1995). Стихи, которые приходят на память, написаны давным-давно, лет сорок назад, а то и все пятьдесят: Сергей Погореловский не только прожил большую и плодотворную жизнь (он автор свыше семидесяти сборников стихов для детей, многих поэтических переводов, песен и даже либретто трёх детских опер), — самое интересное, что по его стихам можно буквально изучать историю нашей страны. Начиная с 30-х годов, когда стали появляться его детские стихи, поэт, чутко улавливавший веяния времени, в каждый свой сборник старался привнести приметы и детали всего, что его окружало.

Недавно дочь поэта, Татьяна Сергеевна, подарила мне оставшиеся в архиве отца дубликаты его старых книжек. Многие стихи, напечатанные в них, кажутся сегодня немного наивными и восторженными. Но сколько же в них, в этих книжках, неподдельного аромата времени, той задушевности и простоты, которыми отличались стихи верных учеников маршаковской школы!

Конечно, были у Погореловского стихи про Первомай и урожай, про столицу нашей родины и про саму эту родину — необъятную, могучую, богатую, щедрую… И всё-таки Сергей Васильевич, как правило, умудрялся обходиться без советских штампов и даже в своих гражданских стихах — было немало и таких! — находить человеческие слова для простых человеческих чувств.