Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Многие считают, что из наших пяти чувств самое «памятливое» – обоняние; мне же кажется, что главное – зрение, которым мы воспринимаем изображения прошлого; впрочем, это индивидуально. Встречаясь с кем-то, кого я не видела с юности, я обычно применяю к нему зрительную память, зачастую опираясь на запомнившуюся фотографию, и ищу что-то общее между прошлым и настоящим, чтобы установить былой контакт, что не всегда удается. Пытаясь отыскать эквивалент памяти в предметном мире, я нахожу его именно в фотоальбоме; пусть не обижается на меня Татьяна Толстая – этот образ ярко выражен у Лимонова в его тюремной автобиографии «Книга воды», написанной отчасти о том, что значит вспоминать; ему самому эта книга напоминает фотоальбом путешественника по водам жизни. В моей книге много фотографий, чгобы передать приметы времени и облик тех, о ком я пишу, и меня самой.

В начале лета 1989 года я, в свою очередь, гостила у Татьяны Толстой и Андрея Лебедева в Москве, на Большой Полянке; по ночам мы смотрели по телевидению трансляции с I съезда народных депутатов, на котором выступал и Андрей Сахаров. Тогда же я познакомилась с сыновьями Толстой и Лебедева, Темой и Алешей. Старший – основатель «Студии Артемия Лебедева», одной из лучших дизайн-студий в России; младший живет в Америке, он – программист, сотрудник физика Александра Мигдала, на дочери которого женат. Мне Алеша запомнился веселым и общительным, а его брат – более задумчивым и менее разговорчивым. Потом я видела их уже в Америке, когда они жили в Балтиморе, и первое впечатление подтвердилось.

В Москве Таня водила меня на вечеринку к Дэвиду Ремнику, московскому корреспонденту газеты «Вашингтон пост», впоследствии ставшему главным редактором «Нью-Йоркера». У него я познакомилась с британским актером Питером Устиновым, которого хорошо помнила по голливудским фильмам 1950-х годов, начиная с «Quo vadis», где он играл Нерона. Устинов рассказал мне, что со стороны матери происходит из семьи русских архитекторов Бенуа и что художник Александр Бенуа приходится ему двоюродным дедом.

В 1988 году, когда мы с Аликом Жолковским съездили в Москву [582], я с Таней пошла на встречу молодых писателей к Михаилу Эпштейну; там мне запомнились Дмитрий Пригов и Виктор Ерофеев [583]. Пришел Сергей Кургинян, вскоре ставший одиозным политологом и общественным деятелем; тогда же он вербовал Дмитрия Александровича и Татьяну Никитичну в организованный им Экспериментальный творческий центр. Помню перепалку между Таней и сторожем высотного дома, где жил Эпштейн: он спросил ее, к кому мы идем, чтобы предупредить о нашем приходе (доложить кому нужно), а она высокомерно сказала, что на такие вопросы не отвечает. («Так положено», – ответил он.) Тогда же она достала нам с Аликом билеты на первую постановку пьесы Виктора Коркии «Черный человек, или Я бедный Сосо Джугашвили» в Студенческом театре МГУ, напомнившую мне «Палисандрию», пародийный роман Саши Соколова о кремлевском сироте Палисандре Дальберге, опубликованный несколькими годами ранее в Америке и «открывший тему» такой пародии (на Сталина, Берию, Брежнева и т. д.). В те годы мы с Татьяной часто виделись и стали подругами. Когда они жили в Балтиморе, я приезжала к ним из Вашингтона, где я работала, получив весной 1992 года грант Международного научного центра имени Вудро Вильсона, а она – ко мне. Помнится, вместе с киноведом Юрой Цивьяном, гостившим у меня в Вашингтоне, мы пошли на прием в советское посольство в честь Владимира Лукина, который вступил в должность посла. Его либеральные высказывания каждый из нас оценил по-своему – с латвийской [584], русской и американской позиций. Юра подтрунивал над нашими с Таней пиджаками, сравнивая их с верстовыми столбами: не сговариваясь, мы обе надели пиджаки в полоску – она черно-белый, а я черно-желтый.

Перейдя в Беркли, я приглашала Толстую к нам с докладами; в первом своем выступлении она говорила среди прочего об истории своей семьи. Если мне не изменяет память, Таня рассказала, что ее прабабушка, мать Алексея Толстого, во время беременности сбежала от мужа к любовнику, Алексею Бострому, и в какой-то момент (кажется, именно в связи с беременностью) едва ли не бросилась под поезд, как Анна Каренина, но уцелела, уцелел и ее будущий сын писатель Алексей Толстой [585]. Может быть, я тут что-то спутала – как в свое время Татьяна, которая рассказала Александру Чудакову, что вместо того, чтобы драться с Аликом Жолковским, мой друг Кен Нэш бросился ему на шею, потому что тот обратился к нему на сомали [586]: остроумно, но, разумеется, выдумка!

Тогда же в Беркли был югославский кинорежиссер Душан Макавеев, автор знаменитого фильма «В. Р. Мистерии организма». В этом абсурдистском фильме секс (теория оргазма противоречивого психоаналитика Вильгельма Райха и сексуальная революция 1960-х годов) переплетается с политикой; в этом отношении он напоминает – точнее, предвосхищает – прозу Владимира Сорокина. Среди прочего в нем используются советские (югославские) идеологические клише, кадры со Сталиным из «Клятвы» Чиаурели, а главным героем является Владимир Ильич – морально стойкий советский чемпион по фигурному катанию, которого, однако, совращает югославская парикмахерша (последовательница Райха); с ней он впервые испытывает оргазм, а затем отсекает ей голову лезвием конька. Вместе с Томом Ладди [587]мы устроили ужин в ресторане для Толстой и Макавеева, на который также пришли брат Фрэнсиса Копполы Август [588], мой приятель киновед Стив Ковакс и другие [589]. Я люблю сводить людей, но Ладди в этом смысле – великий комбинатор. Помимо отличной памяти, у него баснословные связи. «Коллекционер» известных русских, среди его знакомых – потомки Баратынского, Герцена, династии Романовых, а также Андрей Кончаловский и киновед Наум Клейман.

Однажды мы с моим мужем Чарли Бернхаймером были в гостях у Татьяны в Принстоне вместе с Андреем Битовым, кажется, преподававшим там в университете. Он, как известно, любил выпить, но в тот вечер пил меньше обычного и вспомнил, как я строго наказывала ему не пить перед выступлением в UCLA в 1988 году и как после выступления он спросил меня: «Ну как, сошло?» Битов тогда говорил о Пушкине и рассказал слушателям о публикации своего рассказа «Фотография Пушкина», в котором он пытался изобразить живого поэта. Как на фотографии, я вижу Андрея на моем балконе в Санта-Монике, с которого хорошо виден океан, и слышу, как он произносит: «Прямо как в Абхазии!» Это сравнение я много раз слышала от русских; в моем восприятии оно выражало желание сделать чужое побережье Тихого океана привычным, а не остраненным.

Тогда у Татьяны мы почему-то заговорили о сверхчувственном опыте; Битов рассказывал о своих вещих снах, о том, как в них проходит граница между пространством и временем, но самих снов я, к сожалению, не помню. Я пыталась описать чувство, которое иногда испытываю в бодрствующем состоянии, ловя себя на вопросе: во сне я нахожусь или в яви? Особенно мне запомнился рассказ Тани о том, как она испытала клиническую смерть на операционном столе в виде внетелесного опыта – вернулась в свое тело и почувствовала, что ползет по узкой трубе в сторону смерти.