Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Сестра Вити, Юлия, которая была на двадцать лет старше, дружила с Ахматовой и Надеждой Яковлевной Мандельштам (с которой она познакомила брата), с Бродским и многими другими. Витя говорил, что именно она приобщила его в юношестве к православию и через какое-то время он крестился. Однажды, сидя с ней вдвоем на кухне у Живовых, где обычно собиралось много народу, мы разговорились. Она рассказала мне, что училась в одном классе со Светланой Аллилуевой. Оказалось, что Юля ходила в привилегированную школу для партийной элиты, о чем Витя не рассказывал; когда я его об этом спросила, он подчеркнул, что отец не был членом партии, но объяснять, как Юля попала в эту школу, не стал, а я, поняв, что он не хочет об этом говорить, не стала расспрашивать, хотя парадоксы в жизни близких мне людей люблю. И не то чтобы Витя не любил вспоминать прошлое: он много рассказывал о своих знакомствах с людьми старшего поколения, например с вдовой Мандельштама, Солженицыным и Никитой Ильичом Толстым [597].

Мы с Витей познакомились в Лос-Анджелесе в его первый приезд в Америку весной 1989 года, когда его пригласили преподавать на славянской кафедре в UCLA, а я еще работала в USC. Запомнились, как это часто бывает, смешные эпизоды. Чемодан Вити с лекциями и трехмесячным запасом «Беломора» не долетел. На ужине в свою честь у заведующего кафедрой (Майкла Флайера) Витя, заядлый курильщик, сильно переживал пропажу папирос – правда, чемодан потом нашелся. В UCLA в той же четверти преподавал другой московский ученый, Вячеслав Всеволодович Иванов, с которым тоже случилась самолетная история с чемоданами, но в совсем ином стиле. Оба тогда жили в доме для университетских визитеров, и все, кто присутствовал на том ужине, провожали Иванова в аэропорт – он уезжал до конца четверти. К нам присоединилась Ира Паперно, гостившая у нас с Аликом, из Беркли; ни Витя, ни я еще не знали, что через несколько лет сами окажемся там.

Проводы выдались поистине карнавальными. Они начались с того, что Витя, несмотря на свой маленький рост, понес огромный чемодан Иванова (таких больших я еще не видела) в машину Флайера, с которым ехал. Иванов ехал с Аликом Жолковским, а мы с Ирой следовали за ними. Вдруг из пассажирского окна машины Алика посыпалась, разлетаясь во все стороны, бумага. Оказалось, что Иванов разбирал почту и ненужное выбрасывал! Как можно было предполагать, его чемоданы оказались тяжелее дозволенного, за перевес нужно было платить. Иванов стал говорить, что он VIP, важная персона, и летит в Москву на I съезд народных депутатов. «У вас билет эконом-класса, перевес в его стоимость не входит», – спокойно ответил представитель авиакомпании. Тогда Вячеслав Всеволодович попросил меня вызвать начальника. Я выполнила его просьбу, хотя и понимала, что авиакомпания предлагает только те услуги, за которые пассажир заплатил. Иванов стал давить на начальника, показал ему свой депутатский билет и телеграмму о съезде, которые, разумеется, тому ровно ничего не говорили. Пришлось на месте переупаковывать чемоданы; этим занялся Флайер. В них оказались не только нужные вещи, но и наспех засунутые ненужные, вроде полупустых коробок со стиральным порошком. Нам всем было неловко, особенно Вите как гражданину той же страны, что и Иванов [598], а мне в очередной раз было стыдно за русских. Ликвидировать перевес не удалось.

Виктор Маркович Живов был другим. Ему бы и в голову не пришло требовать в аналогичной ситуации особого обращения – ни в Америке, ни у себя в России. В его поведении не было ничего от барина, способного, среди прочего, на поведение вроде выбрасывания бумаг из окна автомобиля. Самолетный эпизод с Ивановым стал для меня примером поведенческого различия среди русских. При этом нельзя сказать, что Витя был безропотным во всех отношениях: как известно, он иногда высказывал крайне суровую критику в адрес оппонента, с которым не соглашался, – устно и в печати. Этим я не хочу сказать, что в нем полностью отсутствовала предвзятость, но у кого ее нет.

Живовы приезжали в Беркли на весенний семестр в течение двадцати лет. В первые годы Виктор Маркович читал аспирантские курсы по истории русского языка, литературе и культуре XVIII века, потом стал вести курс по древнерусской культуре и культуре раннего Нового времени для студентов. Главным нововведением Живова был аспирантский семинар по православию, его истории, богословии, культурным контекстам и месте в русской религиозной мысли на рубеже ХХ века, например у философа Владимира Соловьева.

Живовы стали ядром нашей берклийской русско-американской «задруги» [599](как я ее прозвала), которая оживала с каждым их приездом; задним числом можно сказать, что они ее сплачивали. Каждый год в феврале Юра Слезкин [600]и Витя устраивали веселое празднование своих дней рождения, обычно у Юры и Лизы Литтл, где выпивалось много водки и произносились тосты, в которых изощрялся Слезкин – он был и остался нашим тамадой. Встречаясь, мы спорили на самые разные темы, умные и шуточные, легко переходя с одной на другую. Кто умел, упражнялся в остроумной иронии, остальные, не поспевая за быстрым обменом репликами и остротами, становились наблюдателями. Обычно дни рождения, а также многие другие ужины, заканчивались танцами, которые Витя так любил. Один из дней рождения, тоже закончившийся танцами с переходами из задней комнаты на кухню, затем в гостиную и обратно, мы праздновали у Гриши Фрейдина, Витиного друга юности, и его жены Вики Боннелл.

Маша Поливанова и Юра Слезкин (2012). Фото Г. Фрейдина

Друзья Вити в России любят вспоминать, как на одном из празднований Нового года в «Новом литературном обозрении» он танцевал на столе. Мне же навсегда запомнился наш с Витей веселый танец, начавшийся в квартире Александра Осповата (тогда – профессора UCLA) и продолжившийся в лифте под вальс «На сопках Маньчжурии», который напевала Маша. Это было весной 1993 года в Лос-Анджелесе.

Маша хорошо поет, а Витя любил петь, и в Беркли они иногда пели дуэтом. Мы с Живовыми и Слезкиными бывали на вечеринках у художницы Инны Разумовой и геолога Паши Белявского, на которых он и киевлянин Сережа Шкарупо замечательно исполняли джазовые и русские песни. Там собиралась веселая, но более молодая компания эмигрантов и устраивались поэтические чтения – главным образом очень талантливого поэта Полины Барсковой, их подруги, писавшей у меня диссертацию. Бывала у них и Люба Гольбурт, самая молодая сотрудница нашей кафедры. У них же я впервые услышала замечательного барда Псоя Короленко, песни которого с тех пор очень люблю. Любил их и Витя; в Москве мы однажды ходили в клуб слушать Псоя, которого он называл «своим учеником» [601].