Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Незадолго до смерти дедушка обратился к архимандриту Константину (в прошлом экономисту [139]) с вопросом: будет ли он после смерти знать, что происходит в России. Меня это поразило. Уже потом мама рассказала мне, что после смерти бабушки Аллы в 1930 году, которую дед тяжело переживал, он увлекся фантастической теорией Николая Федорова о воскрешении мертвых. Это изумило меня еще сильнее. Я знала его как поборника просвещения, составлявшего экономические алгоритмы или оживленно рассуждавшего о политике, в первую очередь о судьбах России, и всегда возвращавшегося к революции – к ошибкам, допущенным им самим и его единомышленниками, не сумевшими ее предотвратить. Чаще всего такие разговоры велись у нас дома за обеденным столом.

Однажды за ужином благовоспитанный, с отменными table manners дед повел себя непристойно, изобразив нервный тик Николая Бердяева. Вот как он описан у Андрея Белого: «Разрывался его красный рот ‹…› блистали в отверстии рта, на мгновение ставшего пастью, кусаяся, зубы его; ‹…› и наконец, оторвавшись руками от кресла, сжимал истерически пальцы под разорвавшимся ртом; чтобы спрятать язык, припадал всей кудлатою головою к… пальцам и потом точно моль начинал он ловить <���его> подо ртом» [140]. Бердяева дед знал по Киевскому университету, где они учились на юридическом факультете, примыкая, однако, к разным «политическим» кругам (Бердяева выгнали за участие в студенческих беспорядках). Потом дедушка читал его книги, но с утверждениями не соглашался. У меня сохранился его экземпляр «Экзистенциальной диалектики божественного и человеческого», испещренный пометками на полях – дед оспаривал то, что Бердяев писал о Боге, России и революции.

Александр Дмитриевич Билимович (начало 1950-х)

В 1928 году Бердяев опубликовал в журнале «Путь» статью под названием «Обскурантизм», посвященную русскому невежеству – и в Советском Союзе, и в эмиграции, главным образом в консервативном ее крыле. Статья вызвала полемику в прессе; возмущение выразили философ Иван Ильин [141](«Кошмар Н. А. Бердяева»), Петр Струве («Бердяевщина») и мой дед («Неискреннее христианство»). Последний обрушился на «неискренность человека, надевшего сюртук философа», клеймил «философа, загримировавшегося под христианского проповедника» (подразумевалось его «самомнение»), а также упрекал Бердяева в том, что тот не любит людей и свой народ [142]. Дед был монархистом; в политике он, правда, до революции не участвовал, но ее саму воспринял крайне отрицательно: поэтому его и возмутило, что эпоху Николая I Бердяев приравнял к большевизму, а Победоносцева – к Ленину и Сталину. Должна сказать, что меня статья шокировала не только тоном, но и содержанием и что по духу статья Бердяева мне несравненно ближе. И ту и другую я прочла совсем недавно, готовясь писать о дедушке.

Свою нелюбовь к Бердяеву он и выразил тогда без слов. Я наблюдала эту сценку как завороженная, затем произнесла дежурные слова о дурных манерах. Размышляя о ней теперь, я думаю, что тогда перформанс дедушки вызвал у меня своего рода восхищение – пусть вывалившийся язык и был отвратителен.

Дедушка сыграл в моей жизни огромную роль: он научил меня писать (по-русски, конечно), приобщил к древнегреческим мифам и к живописи; вот уже много лет мое любимое времяпрепровождение – поход в музей. Первым моим музеем была замечательная мюнхенская «Старая пинакотека», в которой дед научил меня, шестилетнюю, отличать Рембрандта от Рубенса.

В послевоенном Мюнхене было много русских, среди которых выделялся философ Федор Степун; во всяком случае, я запомнила его в гостях у деда (главным образом благодаря его красивой белой шевелюре). Сборник статей Степуна «Встречи», который я читала много лет спустя, исписан, как и книги Бердяева, комментариями дедушки, в основном критическими. Так, в ответ на четкое разграничение Степуном Февральской и Октябрьской революций он пишет: «Но ведь февраль и октябрь в глубинном смысле одно и то же. Ибо февраль неизбежно породил октябрь». В этой книге остались и мамины замечания, например на слова Степуна о том, что, по Достоевскому, «русский народ жаждет страдания»: «Обо мне считается, что я люблю страдать. Это неверно: я ненавижу страдать, но действительно как-то не умею не страдать, увы!» С некоторыми мыслями Степуна – скажем, о том, что большевики и эмигранты отрицают настоящую Россию, – мать соглашается, а дед пишет: «Это поклеп» (на эмиграцию). Есть там и мои заметки, так что получился занятный семейный палимпсест, представивший работу памяти в форме диалога с участием трех поколений.

В Сан-Франциско, куда мы перебрались из Мюнхена [143], дед продолжал водить меня по музеям. Перед одним из них по-прежнему стоит копия «Мыслителя»; дедушка любил принять рядом с нею соответствующую позу, смеша меня, а потом рассказывал о Родене. Помню, как уже в 1950-е годы я ездила с ним в Гуверовскую библиотеку в Стэнфорде, где он занимался в архиве. Когда мы рассматривали мозаики в Стэнфордском университете и дед разъяснял мне их сюжеты, к нам подошел среднего роста русский господин. Они с дедом раскланялись, нарочито элегантно сняв шляпы. Когда он отошел, я спросила дедушку, кто это. Он ответил: «Этот человек погубил Россию», чем, разумеется, меня заинтриговал; это оказался Керенский, тоже работавший в Гуверовском архиве. Вот какие страсти обуревали деда!

(У меня есть своя смешная история, связанная с Керенским. Когда в 1973 году я, впервые оказавшись в Ленинграде, гуляла по Марсову полю, меня остановил какой-то старичок и спросил: «Помните Александра Федоровича?» Я ответила, что не знаю никого с таким именем. Оказалось, что он имел в виду Керенского – и 1917 год!)

Дедушка любил дурачиться. В том же Сан-Франциско мы как-то пошли в большой луна-парк на берегу океана (его уже давно нет); мне запомнился «аттракцион ужасов»: желающие садились в маленький поезд, который заезжал в темный тоннель, где их пугали страшные черти и дико хохочущие паяцы; такого паяца дедушка стал изображать вечером за ужином. Мама рассказывала, как в Киеве, в ее детстве, он – тоже во время ужина – вдруг упал со стула и притворился мертвым; все страшно перепугались, а он, вставши, смеялся. Свою дурашливость он проявлял и ранее: когда С. В. Витте в бытность свою министром путей сообщения навещал Д. И. Пихно (напомню, что тот занимался железнодорожным транспортом), мой дед, тогда еще совсем юный, вместе со всеми любимой гувернанткой-француженкой по прозвищу Зикока решил проверить, правда ли, что в трость Витте вставлена шпага; ходил такой слух. Оказалось, правда; дед с Зикокой стали ею размахивать – и испугались, услышав, что Витте с Пихно прощаются. К их счастью, они успели вернуть шпагу в трость.