Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Мне запомнилось, что в Белграде у Билимовичей в гостиной висел портрет маленького Арсения с игрушками, который теперь в Воронежском художественном музее имени Крамского; рисунок сына на смертном одре она другим не показывала. После его трагической смерти в 1944 году [291]бабушка Леша бросила живопись, завещав, чтобы портрет сожгли во время ее кремации. У других Билимовичей в Любляне, тоже в гостиной, висел мамин портрет маслом [292], который пропал в перипетиях войны, осталась только фотография. А с 1965 года в гостиной моих родителей в Монтерее висел портрет дедушки Тони (1925), написанный пастелью, который я привезла маме из Югославии и который теперь у меня, как и другие ее рисунки [293]. Так визуальная память о «других» Билимовичах живет в моей семье. Возможно, сохранился и портрет П. Б. Струве, написанный, когда тот профессорствовал в Русском научном институте в Белграде (1928–1940), но это лишь моя догадка. Мама говорила, что он был очень удачным.

Елена Андреевна также писала иконы в стиле модерн; одну я видела в русской часовне в Словенских Альпах, построенной русскими военнопленными во время Первой мировой войны [294], другую – над постелью О. В. Жардецкого в Стэнфорде (о Жардецких я пишу в главе «Другие Билимовичи, или История трех поколений»); в гостиной Олега Вячеславовича висит написанный Киселевой небольшой портрет его отца. Бабушка Леша говорила, что у Вячеслава Жардецкого были очень красивые руки. Он был хорошим пианистом и в юности выбирал между музыкой и математикой. Победила математика. С его сыном я познакомилась на организованной Лазарем Флейшманом I Пастернаковской конференции в Стэнфорде. От него я узнала, как умер Арсений.

Воля случая устроила бабушке Леше на старости лет приятный сюрприз. Нежданно-негаданно ее живописью заинтересовался Воронежский художественный музей имени И. Н. Крамского; во второй половине 1960-х годов искусствовед и старший сотрудник музея, Маргарита Ивановна Лунева, нашла в архиве письмо Киселевой Репину и разыскала ее в Югославии. Они стали переписываться – и в результате Киселева отправила свои эмигрантские картины и рисунки в музей своего родного города. В 1969 году музей приурочил к ее 90-летию выставку, состоявшую из приблизительно сорока картин, полученных от художницы и найденных Луневой в советских музейных и частных коллекциях (в том числе принадлежавших родственникам Киселевой [295]). Об этом радостно писали маме и дедушка Тоня, и она сама; она, например, сообщила, что ее ленинградские племянницы, которые отдали остававшиеся у них картины в музей, потом присылали ей вырезки газетных статей, посвященных ей и выставке, и писали, что о ней даже была передача по Ленинградскому телевидению. Так Киселева виртуально вернулась на родину, исполнив заветную мечту старых эмигрантов много раньше других.

Удивительным образом Маргарита Лунева сумела внести имя Елены Киселевой в анналы русской портретной и жанровой живописи. После ее смерти в 1974 году Воронежский музей устроил еще несколько выставок художницы, а в 2014 году был придуман оригинальный проект «Маруся XXI»: десять молодых местных художниц создали коллаж из написанных ими фрагментов оригинала, отражавших их ви́дение этой картины. Затем местный культурный центр сделал отдельную выставку – не только всего коллажа, но и отдельных фрагментов, своего рода абстракций, в которых можно было рассмотреть стиль каждой художницы по отдельности и их современное осмысление «Маруси» [296]. На обложке нового музейного каталога красуется именно она.

Маруся. Париж (1913). Воронежский областной художественный музей им. И. Н. Крамского

Бабушка Леша до конца много читала, в том числе по-французски и по-английски. Мама посылала ей современные книги, которые та просила, например нашего «соседа» по Калифорнии Джона Стейнбека. Как она писала, ей понравился его «Консервный ряд» (действие которого происходит в нашем Монтерее). Чтение, как часто писала бабушка, скрашивало ей болезни и одиночество, ощущение того, что они с мужем никому не нужны, даже самим себе. К тому же она была инвалидом, передвигалась по дому и выходила в хорошую погоду на свой любимый балкон с помощью двух палок; уже в 1964 году, когда я была в Белграде, она ходила с трудом и в город не выезжала. Долгожительство не всегда подарок. Елена Андреевна скончалась в девяносто шесть лет. Ее похоронили в одной могиле с мужем на Аллее академиков белградского Нового кладбища, где похоронен и их сын.

Благодаря Луневой я смогла увидеть работы Киселевой 1910-х годов, когда она писала свои лучшие картины, совмещавшие реализм с модернизмом: теперь они висят в Интернете. Правда, «Дачниц» и «Троицын день» я видела раньше (у меня есть полный комплект «Столицы и усадьбы»). В октябре 2015 года я съездила в Воронеж, чтобы увидеть ее картины, – она и в действительности оказалась очень хорошим художником. Мне особенно понравились ее портрет отца-математика, «Маруся» и замечательная «La belle Hortense» – красивая женщина сидит в профиль перед зеркалом, в котором она отражена. В музее также поразил вариант картины учителя Киселевой «Иван Грозный и сын его Иван» от 1909 года, написанный 24 года спустя и заказанный Репину С. П. Рябушинским [297]. Если в картине 1885 года лицо отца изображает испуг и ужас, то здесь они заменены покаянным отчаянием. В отличие от оригинала новый вариант («Сыноубийца») отличается яркими красками (доминирует красный цвет, который его ученица очень любила) и элементами модернизма.

А. П. Киселев (1906). Воронежский областной художественный музей им. И. Н. Крамского

В музее меня радушно встретили элегантный джентльмен и директор, Владимир Добромиров, и милая заведующая экспозиционным отделом Ольга Рябчикова, которые любезно вынесли то, что у них не выставлено в зале Киселевой. Среди них оказалась «Гортензия», понравившаяся Маковскому. На бывшей Мариинской гимназии на Большой дворянской улице, которую Киселева окончила, висит большая табличка. Воронеж помнит ее. В Москве в конце 2016 года запланирована большая выставка картин Елены Андреевны.

Своего сына родители называли Пушок – то ли из-за его на редкость красивых темно-русых кудрей, которым я в детстве завидовала, то ли в честь деда, В. В. Шульгина, прозванного Пушком стенографистками «Киевлянина». Дед пишет об этом в своих воспоминаниях и цитирует «к случаю» стихотворение А. К Толстого, льстя себе строками: «Твоя же речь ласкает слух, / Твое легко прикосновенье, / Как от цветов летящий пух» [298].