Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Когда бабушке Леше хотелось прервать воспоминания «молодого ректора», она строго говорила: «Тоня, тебя сейчас здесь нет» (эту фразу она произносила и в других ситуациях) – и начинала вспоминать свое: в ее рассказах звучали знакомые мне имена, например Зинаиды Гиппиус и ее младших сестер, тоже учившихся в Академии художеств в Петербурге, которые, как она говорила, всех чуждались. Сама Зинаида иногда читала свои стихи на академических вечерах всегда в белом платье – бабушка Леша тоже говорила, что она в молодости была очень красива, то есть лично помнила то, что я потом буду читать у современников Гиппиус. В 1928 году в Белграде состоялся Съезд русских писателей и журналистов за рубежом, на котором присутствовала Зинаида Гиппиус, и, как рассказывала бабушка Леша, внимание всех присутствующих привлек грим бывшей «зеленоглазой наяды» (так ее назвал Блок): ярко-красные щеки и волосы, толстый слой пудры и какая-то странная одежда [272].

В свое время Киселева считалась одной из любимых учениц Репина и часто ездила к нему в Куоккалу; мне она даже сказала, что Репин за ней приухажнул. Еще я запомнила, что однажды ее ущипнул Маяковский, когда они гуляли по пляжу Балтийского моря втроем с Чуковским, с которым она дружила.

Как я пишу, русским эмигрантам в Югославии, особенно в Сербии, пришлось значительно лучше, чем в других странах, отчасти потому, что сербы тоже православные, но главным образом – потому, что эмигранты повысили уровень преподавания не только в университетах, но и в школах, сыграли важную роль в создании белградских оперы и балета и т. д. В 1920 году король Александр I создал Государственную комиссию по делам русских беженцев, председателем которой в течение десяти с лишним лет был знаменитый сербский лингвист и русофил Александр Белич, очень много сделавший для русских беженцев. Возникновение в Югославии русских школ, гимназии, кадетских корпусов и женских институтов способствовало сохранению русской культуры в следующих поколениях [273]. Как и всюду, возник вопрос ассимиляции. Несмотря на доброе отношение к русским, в сербских газетах с возмущением писали, что те не учат языка. Многие русские относились к сербскому языку с пренебрежением, называли его испорченным русским. (Такое я слышала и от бабушки Леши.) Один из главных вопросов, связанных с ассимиляцией, относился к детям: в русские школы их отдавать или в местные? Арсения Билимовича отдали в русскую гимназию – отчасти потому, что в ней и программа, и учителя были лучше, чем в других: так считал его отец, преподававший там математику [274].

Сын известного профессора права Федора Тарановского, Кирилл, впрочем, окончил сербскую гимназию (а затем женился на сербке); он тоже стал известным ученым-стиховедом [275]. Одной из возможных причин отказа многих белых эмигрантов в 1920-е годы от ассимиляции был созданный ими миф о возвращении в Россию после грядущего «переворота». Избрание для детей ассимиляции оказалось вариантом более «реалистическим». Другой пример: механик Константин Воронец, писавший диссертацию под руководством Билимовича (в свою очередь учившегося у его отца в Киеве), послал своего сына Димитрия сначала в немецкую, а потом в сербскую школу.

Научная карьера дедушки Тони в Югославии сложилась вполне успешно. Он был одним из основателей Белградской школы механики, основал также Институт математики при Академии наук и первый сербский журнал на иностранном языке [276]; печатался за границей; его приглашали на международные конференции. В 1968 году в Лос-Анджелесе я познакомилась с видным советским механиком Львом Герасимовичем Лойцянским, в 1930-е годы создавшим в Ленинградском политехническом институте кафедру гидроаэродинамики. Он знал работы Билимовича и незадолго до нашей встречи познакомился с дедушкой Тоней в Белграде [277]. У нас со Львом Герасимовичем установились доверительные отношения: он даже рассказал мне о своем кратком пребывании в Белой армии, на что я ответила смешной историей участия дедушки Тони во «временном правительстве» Одессы [278].

Кроме книг и статей, Билимович писал учебники по математике и механике, по которым училось несколько поколений сербских студентов, а также популярные статьи в белградских газетах на темы своих разысканий. Что касается эмигрантской научной жизни – он активно участвовал в организации Русской академической группы и был одним из инициаторов создания Русского научного института в Белграде.

Дедушка Тоня неплохо зарабатывал; они с женой купили двухэтажный дом с большим садом в хорошем районе Белграда и вообще жили на широкую ногу. Эмигранты про них говорили: «Билимовичи богатые». Если бы не трагические судьбы сына и внука, я бы сказала, что эмиграция повернулась к дедушке Тоне добрым лицом [279]. Он умер в Белграде в 1971 году и был похоронен на Новом кладбище, на Аллее сербских академиков с соответствующими почестями. В 1974 году в той же могиле похоронили Елену Андреевну. Ей было девяносто шесть лет.

Трагической оказалась и судьба единственного сына младшей сестры Билимовичей, Марии Каминской, тоже родившейся в Житомире. В 1947 году Александр Каминский получил магистерскую степень по химии в Стэнфорде и в начале 1950-х годов работал в знаменитой Радиационной лаборатории в Беркли (Lawrence Berkeley Radiation Lab), где во время войны занимались разработкой атомной бомбы [280]. Олесь, как его называли дома, тоже был оригиналом, увлекался среди прочего поисками затонувших сокровищ и погиб в 1955 году из-за неисправности водолазного костюма. Ему было тридцать лет.

Мария Дмитриевна Билимович закончила в Киеве Высшие женские курсы по русскому языку и литературе и преподавала там в частной женской гимназии. Несмотря на политические установки своих братьев-монархистов, студенткой она влюбилась в революционера, который убил полицейского, и долго не могла его забыть. Через какое-то время бабушка Маня вышла замуж за своего троюродного брата, Вацлава Цезаревича Каминского. Тогда же к Польше отошла часть Волыни, где находились бывшие имения Пихно и Шульгина, и ее муж стал заведовать ими, а также сахарным заводом и вяльцевой мельницей, служившими Шульгиным источником дохода и в эмиграции. Во время войны Каминские с сыном бежали из Польши и через Индию и Тихий океан прибыли в Сан-Франциско. Почему они избрали такой необычный маршрут, мне неизвестно. Они же выписали всю мою семью из Европы в 1948 году.

Выйдя замуж за католика, бабушка Маня приняла католичество и, в отличие от своего старшего брата, моего деда, справедливо считала себя наполовину полячкой. В Сан-Франциско у Каминских была двойная жизнь: польская и русская (двойной она была потому, что большинство поляков не любило русских и наоборот). Она устроилась на работу в железнодорожную компанию (Southern Pacific), пережила сына с мужем и в 1986 году умерла в возрасте девяноста шести лет, как и бабушка Леша. Она пережила всех Билимовичей, кроме моей мамы, но в последние годы страдала от слабоумия и не всегда узнавала родных.