Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

Летом 2012 года, показывая его одной американской студентке, писавшей дипломную работу о русских кладбищах [260], я нашла могилу Шевелева, которая сильно изменилась по сравнению с тем, как я ее помнила. Надгробный камень стал значительно больше и лучше, на нем появилась прекрасная фотография молодого Шевелева. Я спросила хранительницу кладбища о новом памятнике, но она – притом что хорошо знает кладбище и даже помнит моего деда, приходившего на могилу бабушки, – ответить на мой вопрос не смогла. Предположу, что могилу обновила какая-то организация из России, занимающаяся эмигрантскими кладбищами и известными личностями, похороненными на них, а может быть, это сделало Общество ветеранов.

Старшее поколение Билимовичей отличалось долгожительством. Антон Дмитриевич, младший брат моего деда, математик и механик, дожил до девяноста одного года. Несмотря на революцию, эмиграцию, арест во время Второй мировой войны и прочие невзгоды военного времени, он обладал нужными качествами для преодоления трудностей жизни, которых не хватало ни сыну, ни внуку. Единственный сын, Арсений, родившийся еще в Одессе, где Антон Дмитриевич после революции стал ректором Новороссийского университета, умер в 1944 году в возрасте двадцати шести лет, видимо, потому что перестал есть. Теперь это психическое заболевание называется анорексией [261]. Работая несколько лет тому назад в архиве Сербской академии наук в фонде А. Д. Билимовича, я нашла поразительный медицинский документ – написанный самим Арсением, врачом по профессии, инструкцию с анатомическими рисунками, адресованную патологоанатому, который будет проводить вскрытие его тела! Он составил ее незадолго до смерти; тогда же вышла его небольшая книжка (по-сербски) о витаминах и здоровой жизни. Судьба его блестящего сына тоже была трагичной: он умер в двадцать пять лет при не менее тяжелых и таинственных обстоятельствах.

Арсений Билимович. Белград (начало 1930-х)

Красивый Арсений женился на такой же красивой Ираиде (Ире) Олейниковой, которую его родители считали неподходящей для сына партией. В 1939 году у них родился сын Андрюша. Вскоре после немецкой оккупации Югославии Антон Дмитриевич был арестован гестапо и увезен в Вену, но через несколько месяцев освобожден [262]. В 1942 году гестапо увезло родителей Андрюши в Германию, откуда они вернулись только через два года (своим «американским» родственникам Билимовичи этого не рассказывали). Мальчик оставался с дедушкой и бабушкой, художницей Еленой Киселевой; Арсений, видимо, вернулся больным, а мать завела роман; когда отец умер, Андрюше было пять лет.

Дед и бабушка любили внука и всячески заботились о нем, поощряя его детские интересы – например, увлечение птицами, о которых он написал рукописную книгу, но все равно первые годы жизни мальчика изобиловали травмами. Последней стал отъезд из Белграда, в результате которого Андрюша полностью лишился мужского «присутствия» – сначала на два года в лагере для перемещенных лиц в Триесте, затем на некоторое время в Канаде, куда они эмигрировали. Не вполне справляясь с сыном, Ира отправила его в Сан-Франциско к сестре братьев Билимович и ее мужу в 1953 году, но они с ним тоже не справились, и ему пришлось вернуться в Канаду [263]. Тогда мать отдала Андрюшу в военную школу-интернат (Shattuck) в штате Миннесота, где, как он потом мне рассказывал, учился Марлон Брандо, которого туда отдали тоже ради дисциплины. Андрей чем-то походил на Брандо, точнее, на чувствительного бунтаря из его ранних фильмов.

Ирина Билимович с сыном. Белград (начало 1940-х)

Трудный, самолюбивый, не по годам развитый подросток нуждался в прочной семье, безусловной любви и понимании со стороны взрослых. Вместо этого в Триесте и Северной Америке он фактически стал бездомным – часто переезжал с места на место и все время был вынужден вписываться в новый мир. Мать его любила, но она еще была молодой красивой женщиной, занятой своей личной жизнью. В том, что Андрюша говорил о матери, я различала признаки обостренного эдипова комплекса, при котором сын желает смерти отца и безраздельной любви матери. Кто знает – может быть, подсознательно, а может, и сознательно, он чувствовал, что виноват в том, что отец умер. Его подростковая эмоциональная неустойчивость, возможно, и сулила дурное, но никому не могло прийти в голову, что у него обнаружатся преступные наклонности.

В военной школе Андрюша занялся борьбой и стал по ней чемпионом; получал награды за свои фотографии, но учиться не любил. Детское увлечение птицами перешло в увлечение реактивными самолетами и ракетами, о которых он тоже написал (по-английски) небольшую книгу (Jets and Missiles), на этот раз настоящую. В 1957 году ее опубликовало научно-популярное издательство Trend Books тиражом 125 тысяч экземпляров. Возможно, из рекламных соображений Ира рассказала канадскому журналисту, сколько лет было автору, когда он ее написал; издатели этого не знали, потому что Андрей скрыл от них свой возраст: какое издательство примет шестнадцатилетнего автора всерьез! Книжка с множеством фотографий, исторических и технических описаний самолетов, в том числе советских, рекламировалась по всей Америке и хорошо продавалась. Получив аванс в 1500 долларов (по тем временам большие деньги), мой троюродный брат купил автомобиль и приехал к нам в гости.

Если в первый приезд Андрея я тяготилась его привязанностью, то в этот раз мне было с ним очень интересно. Дело не в том, что Андрей стал красивее и умнее, – он стал другим. У него были фальшивые водительские права, в которых значилось, что ему двадцать один год, и подлинные, в которых значилось, что восемнадцать. Перед сном он клал под подушку пистолет (я обнаружила его случайно), который днем убирал в машину. Однажды в монтерейском лесу он выбил на дереве сердце пулями из этого пистолета, чем меня и восхитил, и испугал. Мне казалось, что я нахожусь в альтернативной, более увлекательной реальности, чуть ли не криминальной.

Волк-Андрей и я. Монтерей (1957)

Обсуждая с Андреем «Преступление и наказание», роман, который я тогда как раз впервые прочитала, я многое в этой книге поняла; особенно мне запомнились его слова о том, что Достоевский, несмотря на христианскую мораль романа, морализатором не был. «А конец романа и эпилог?» – спросила я, на что он ответил: «Эпилог – лишний». Еще он задался вопросом, подтекст которого я тогда не оценила: если поместить Раскольникова в современный Нью-Йорк, то как бы он себя повел? Он бы раздобыл пулемет, взобрался на Эмпайр-стейт-билдинг и стрелял оттуда!