Ольга Матич - Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи

И русские, и чернокожие американцы любят поговорить о душе – есть «русская душа» и «soul», между которыми имеется нечто общее: душевность, многострадальность, а главное – уверенность в том, что «мы другие». Осознание этих пересекающихся качеств пришло ко мне из разговоров с Кеном и музыки soul, корни которой – в духовном пении и в блюзе. (Кену же понравилась русская цыганщина, которую любила я [430].) В нем действительно было больше душевности, чем в белых американцах. Душевность эту он перемежал иронией – «чернокожей», разумеется, а не российской. Это качество я продолжаю ценить; в гимнастическом зале, куда я хожу разминать стареющие суставы, мне ближе всех двое чернокожих (один из них сторож) – именно своей сердечной манерой общения, приправленной шуточками.

Кен действительно был другим, что мне и нравилось, и мешало – поэтому меня вполне устраивала раздельная жизнь, дававшая нам с ним свободу и возможность жить по-своему. При этом мы время от времени ревновали друг друга; у него это проявлялось в том, что он меня преследовал: неожиданно приходил на мероприятие, которое его не интересовало, или ко мне домой – посмотреть, с кем я общаюсь.

Например, он пришел в UCLA на выступление Бродского, которого я привезла и с которым ушла на вечеринку в его честь. Эта часть вечера, однако, начиналась непросто. Моя машина тех лет иногда не заводилась; чтобы ее завести, человеку рядом с шофером приходилось привставать с сиденья, что я и попросила Иосифа сделать, объяснив ему ситуацию. Он смотрел на меня дикими глазами и ничего не понимал. Тогда я попросила его выйти из машины, но, опять-таки меня не поняв, он буквально побежал обратно в гостиницу, откуда мне после долгих уговоров удалось его вывести, и мы поехали. Может быть, поэтому он нагрубил милому профессору, читавшему переводы его стихов. Бродский буквально вырвал книгу у него из рук и прочитал что-то сам, чтобы показать ему, как надо. Я потом спросила его, почему он так поступил, на что он запросто ответил, что тот плохо читал, а когда я его стала «отчитывать», произнес свое любимое кошачье «мяу», что означало симпатию и в данном случае должно было загладить произведенное им неприятное впечатление.

Лимонов пишет, как Кен появился в мексиканском ресторане, где мы ужинали, и устроил скандал [431]; скандала, правда, не было, Кен сел за другой стол, но выражение его лица было несколько угрожающим. Когда я попросила Кена объясниться, он сказал, что не ожидал увидеть меня в ресторане, куда мы часто ходили с ним. Он всегда умел находить объяснения таким поступкам [432]. Слежка прекратилась на Алике Жолковском [433]: я решила окончательно расстаться с Кеном – не только из-за его поведения, а потому, что различия между нами одержали победу.

Мы остались друзьями, до сих пор общаемся, как всегда, спорим на самые разные темы, в особенности о политике [434]. Какой русский не любит поспорить, а у него эта любовь превышает российские нормы. Она проявляется даже в наших разговорах о Путине и России, о которых, естественно, я знаю несравненно больше. Он всегда находит какую-нибудь лазейку, чтобы не согласиться. Думается, в этом выражается его дух соперничества. Мое заключение: Кен видит во мне соперника в сфере интеллигентных разговоров, над которым ему хочется одержать победу, что ему иногда удается.

Пластинка Булата Окуджавы с его портретом на обложке стоит у меня в гостиной на книжной полке. Неподалеку висит портрет бабушки в имении – память о ее далекой юности. Фото Окуджавы на пластинке – память о моих 1970-х, когда российские писатели, войдя в мою жизнь, оставили в ней неизгладимый след: как я пишу в главе о Василии Аксенове, через них я по-новому осознала свою русскость. Аксенов и познакомил меня с Окуджавой в 1976 году, в ресторане Дома кино. Я очень любила его песни и часто слушала пластинку, вышедшую во Франции восемью годами ранее, а в тот вечер он сообщил, что у него наконец вышла новая. Сказав ему, что я его давняя поклонница, Вася уговорил Окуджаву мне ее подарить. Коробка с новоиспеченными пластинками лежала в багажнике его машины; вытащив оттуда одну, он мне ее подписал. Она и стоит у меня на полке.

Вернувшись домой в Санта-Монику, я все время ее слушала и таким образом обнаружила, к своему изумлению, что мой телефон прослушивается. Однажды, когда я разговаривала по телефону с подругой, из проигрывателя пел Окуджава; пластинка кончилась, но в трубке продолжал звучать его голос. На мой вопрос, слышит ли моя подруга что-нибудь, она ответила утвердительно («It’s one of your Russians» [435]). Видимо, записывавший аппарат дал осечку, предоставив мне важные сведения. У меня тогда часто портился телефон. Причина была найдена. Видимо, госбезопасность США заинтересовалась моими поездками в Советский Союз; это меня развеселило – значит, работают, но, как всегда, подслушивают не того, кого нужно: слушают песни Окуджавы. Когда был жив Владимир, мы такого не примечали, хотя он практически до конца жизни находился под федеральным следствием и угрозой депортации.

Пластинка, которую мне подарил Булат Окуджава (1976)

Весной 1979 года Окуджава провел семестр в Калифорнийском университете в Ирвайне, неподалеку от Лос-Анджелеса, куда его пригласила директор Русской программы Елена Вайль. Тогда мы с ним познакомились поближе: он приезжал в гости к писателю Саше Соколову, с которым я дружила. Делал он это, впрочем, нечасто, потому что его не отпускала Елена, у которой он жил. Она ревниво ограждала его от других знакомств – например, как мне рассказал сам Булат, предупредила его, что я работаю в «органах», правда, не уточнив в каких. Это было не менее смешно, чем прослушивание телефона.

Кстати, о советских органах: на большом концерте Окуджавы в Ирвайне я познакомилась с бывшим агентом советской разведки Николаем Хохловым. Вместо того чтобы убить Георгия Околовича, видного члена НТС, в 1954 году [436], Хохлов раскрыл ему свое задание. Тогда об этом много писали (в частности, что его оружие скрывалось в зажигалке). Впоследствии Хохлов сделался профессором психологии в Калифорнийском государственном университете (Сан-Бернардино).

На том концерте я впервые услышала песню Окуджавы «Я пишу исторический роман», которую он посвятил Аксенову. В ней прозвучали слова «…каждый пишет, как он слышит, / Каждый слышит, как он дышит», отсылавшие к «Ожогу»; рукопись этого романа тогда хранилась у меня.

Тогда же он выступал с концертом в Беркли, где его представлял профессор Семен Карлинский, назвавший Окуджаву российским Битлом, чтобы объяснить американской аудитории, какое место тот занимал в российской культурной жизни. Этот концерт был записан на видеопленку, и мои берклийские аспиранты сделали сайт, посвященный Окуджаве, где можно прослушать весь концерт [437].