Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

О своих планах Ерошенко рассказал профессору Накамура.

Но что мог сказать профессор восторженному другу, витавшему, как всегда, где-то в облаках? Что кошелек Ерошенко пуст? Что деньги, присылаемые ему родителями, из-за войны обесценились (к тому же в последнем письме отец предупреждал, что больше сыну помогать не сможет)? Все это Ерошенко должен был понимать и сам.

– У вас, дорогой Эро-сан, осталось всего триста иен.

– Да, вероятно, я должен оставить мысль о путешествии в Америку, – с грустью сказал Ерошенко.

– Если вы останетесь в Японии, то о будущем вам не придется беспокоиться. Я стану давать вам каждый месяц пятнадцать йен, как и прежде, занимайтесь спокойно. Что же касается путешествий, то поговорите об этом с Катагами.

К этому времени Катагами Нобуру добился командировки в Москву от университета Васэда сроком на три года для изучения русской литературы. Но командировка начиналась в октябре, и Катагами решил до осени заняться русским разговорным языком. С этой целью он пригласил Ерошенко отправиться с ним на Хоккайдо: Катагами был просто необходим такой попутчик.

Стоял жаркий июль 1915 года. Покинув душный Токио, Катагами и Ерошенко сели в поезд на станции Уэно и отправились на север, в Хакодате. 13 июля они приехали в этот небольшой городок.

В дороге Катагами и Ерошенко подружились. Японец знакомил русского со своей страной, рассказывая о местах, которые они проезжали. Ерошенко понравился остров, здесь все напоминало ему Россию – отсюда ведь рукой подать до наших краев. Часто бродили они по улицам Хакодате и приморским поселкам Хоккайдо. Катагами вспоминал, что Ерошенко, взяв в руки гитару, пел русские песни – о бродяге, бежавшем с Сахалина, о Колыме, где томились узники. Слушая их, Катагами размышлял о тяжелой жизни русского народа, сердце его проникалось симпатией к людям огромной северной страны.

Если бы не отъезд Катагами из Японии, профессор стал бы, вероятно, близким другом Ерошенко. Помешала этой дружбе и их размолвка в Хакодате. Повод был пустяковый – спор о том, как лучше изучать языки. Но у Ерошенко, так же как и у Катагами, был вспыльчивый характер. Они поссорились; в Токио Ерошенко возвращался один.

Он шел пешком, кочуя от хижины к хижине, от храма к храму, зарабатывая на хлеб пением и игрой, словно украинский кобзарь или слепой японский монах бову-бодзу. Подробности этого путешествия неизвестны, но мы можем предположить, что именно тогда, по пути с Хоккайдо, он поверил в свои силы, в возможность одному путешествовать по незнакомой стране. Вернувшись в Токио, Ерошенко стал готовиться к отъезду из Японии.

Почему Ерошенко уехал из страны, где у него было столько друзей, где к нему начала приходить известность как к писателю? Лучший его друг Акита не дает на это ответа. Не потому ли, что он считал нетактичным писать о личных делах друга? "Эта любовь, – замечает Хирабаяси, – так или иначе наложила отпечаток на поездку Ерошенко в Сиам (ныне – Таиланд. – Ред.). И мучительней всего было то, что Акита ни словом не обмолвился о том, что этот вопрос касается и его лично. С отъездом Ерошенко Акита занял в любовном треугольнике его место".

Но только ли в этом была причина отъезда Ерошен-ко? Да и была ли однозначной

эта причина?

Любовь к Камитика сыграла, конечно, огромную роль в жизни поэта. Сохранилось свидетельство современника, который видел Ерошенко в день свадьбы Камитика Итико (случилось это четыре года спустя после описываемых событий): "Ерошенко… выглядел совсем больным, был бледен, на него страшно было смотреть. Его постиг удар, который он запомнил, вероятно, до конца своей жизни".

Однако неразделенная любовь всего лишь ускорила его отъезд из Японии. Дело было, видимо, в другом. Ерошенко как-то сказал о Японии и о своей жизни так:

"Слишком мало земли и слишком много счастья". И друзья и Камитика Итико окружили его там такой заботой, что он казался себе Одиссеем, который чересчур долго гостил у очаровательной Цирцеи.

Ведь планы путешествий по Востоку сложились у Ерошенко задолго до приезда в Японию – еще в Англии и в России. Цель его была – помочь своим незрячим собратьям, жившим в тех азиатских странах, где слепота считалась проклятием неба, а сами слепые – отверженными. "Если бы я не сделал этого, – писал Ерошенко, – то считал бы свою жизнь прожитой напрасно". Пребывание в Японии, где обучение слепых было хорошо поставлено, мыслилось им лишь как остановка, быть может и долгая, на этом пути – здесь он мечтал изучить языки стран Азии, овладеть теорией и практикой тифлопедагогики, набраться опыта и сил для нового путешествия.

Однако он полюбил Японию – она вошла в его сердце, стала как бы второй родиной. Он начал сочинять здесь сказки на японском языке. Ерошенко почувствовал себя способным работать на материале восточной культуры так, словно был уроженцем этой страны. Глубоко изучая историю, философию, литературы Японии, Индии, Китая, он пришел к выводу о том, что культуры Запада и Востока вовсе не разделены стеной, как это утверждали тогда некоторые европейские ученые. Впрочем, не только европейские.

В мае 1916 года состоялся спор слепого русского писателя с Рабиндранатом Тагором, в котором Ерошенко, по замечанию В. Рогова, "оспаривал основное положение Тагора о том, что западная цивилизация материальная, а культура Индии – чисто духовная" (12). Этот спор принес Ерошенко известность, поэтому на нем следует остановиться подробнее.

Рабиндранат Тагор, к тому времени уже признанный писатель, был приглашен в Токийский университет для чтения лекций. Вначале власти оказали ему радушный прием. Но очень скоро Тагор, выступая против "агрессивного национализма" (эти лекции вошли в его книгу "Национализм"), начал осуждать не только западных, но и японских милитаристов за их политику в Корее и на Тайване. Тагор тесно связывал между собой политические, философские и религиозные, проблемы. Вероятно, поэтому он перемежал лекции о национализме публичными спорами о религиях Запада и Востока. На этих диспутах всегда было много народу: кроме студентов туда приходили и священнослужители – буддисты, синтоисты, христиане, а то и просто любопытствующие.

На этот раз разговор шел на тему "Сходство и различие буддизма и христианства". Как только Тагор заявил, что христианство использует рассудочное знание, завещанное греками, в то время как буддизм через подсознание приобщает верующего к духовному миру, встал Ерошенко и начал возражать, сравнивая тексты из священных книг обеих религий.

– Вы, видимо, христианин, – сказал Тагор, восхищенный знаниями незрячего оппонента. – Тогда пусть вам возражает буддийский священник.

– Нет, я неверующий, – ответил Ерошенко. – У меня, знаете ли, свои отношения с церковью.