Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

Маленькая белая роза у постели Хиноко источала нежный аромат, словно прощаясь со своей короткой жизнью".

""Страна Радуги", – писал товарищ Ерошенко Ф. И. Шоев, – это тихая сказка, песня о детях японских бедняков, чьи сердца увядают, как розы, срезанные с куста, для кого смерть иногда – высшее благо".

…Страна мечты сливается у Ерошенко с миром небытия. Но он желает утвердить Страну Радуги на земле и поэтому стремится в новую Россию. Либо возвратиться домой, на обновленную землю, либо умереть – не об этом ли желании узнаем мы из сказки Ерошенко?

(2) Приморье летом 1921 г. входило в состав Дальневосточной республики (ДВР), "буферного государства", созданного большевиками по указанию В. И. Ленина для того, чтобы предотвратить войну Советской России с Японией, войска которой высадились в Приморье и оккупировали его совместно с белогвардейцами. До осени 1921 г. между войсками ДВР и оккупантами поддерживалось перемирие. В ноябре белогвардейцы перешли в наступление против Народно-революционной армии, занимавшей позиции по р. Уссури.

(3) Цензура так "выполола" текст сказки, что Такасуги, готовя ее издание для трехтомника, вышедшего в 1959 г., дополнял его по китайскому переводу, вошедшему в сб. "Сказки Ерошенко" (под ред. Лу Синя).

(4) Тян – ласкательный суффикс.

Когда Ерошенко кончил читать в украинском клубе в Харбине "Страну Радуги", ему задали только один вопрос: собирается ли он в Советскую Россию.

– Да я готов туда всей душой, – простодушно ответил Василий. – Собственно для этого я и приехал в Харбин.

Зал в ответ неодобрительно промолчал. Здесь собрались в основном украинцы-самостийники, враги советской власти, выброшенные Красной Армией за пределы страны. Они тоже хотели вернуться "домой", но не в ту страну, о которой мечтал Ерошенко, а в царскую Россию, на гетмановскую Украину.

Василий ушел из клуба один. На душе у него было тяжело. В Харбине, среди соотечественников, он почувствовал себя более одиноким, чем, например, в Токио или Киото. Вокруг него подчас звучала русская и украинская речь, но для Ерошенко это был чужой город: по главной улице Харбина ходили, позвякивая наградами, царские генералы, тут и там слышались команды – казалось, город населяли одни военные. Советский писатель Сергей Третьяков, посетивший эти края в начале 20-х годов, метко назвал Харбин "Белогвардейском" (1).

Но и в этом белом Харбине был красный остров: на заводской окраине под защитой рабочих действовал Совет профсоюзов, выходила газета "Трибуна". К ее редактору, старому большевику Н. Н. Матвееву-Бодрому, Ерошенко пришел за помощью. Николай Николаевич знал уже обо всех злоключениях русского слепого писателя и приветливо его встретил:

– Очень рад, садитесь. Но почему вы пришли именно ко мне? – Матвеев-Бодрый лукаво подмигнул двум сопровождавшим Ерошенко японцам в студенческих куртках, словно вопрос этот относился и к ним.

– А к кому же еще? – простодушно улыбнулся Василий. – Вы, большевики, здесь сила.

– Вот то-то и оно, – подтвердил Николай Николаевич, обращаясь к японцам. – Есть вещи, которые видны даже слепому, а некоторые зрячие их видеть отказываются. А вам, дорогой Ерошенко, я всячески постараюсь помочь, хотя, увы, пока еще не все в наших силах. Вы ведь знаете, какое здесь положение?

Ерошенко знал. Между Японией и РСФСР находился "красный буфер" – Дальневосточная республика. И хотя во главе ее стояли большевики, они по тактическим соображениям своих связей с Москвой не афишировали. Вот почему, выполняя просьбу Ерошенко, Матвеев-Бодрый обратился к руководителю Русско-Азиатского банка Остроумову: Восточно-Китайская железная дорога, которая вела из Китая в Советскую Россию, находилась в ведении этого банка.

Но "добродушнейший" Остроумов, который в зависимости от обстановки, расточал улыбки то белым, то красным, не спешил с выдачей разрешения на проезд Ерошенко. А тем временем военное положение ДВР ухудшилось – белогвардейцы перешли в наступление и вскоре захватили Хабаровск. Начали арестовывать рабочих.

В этих условиях человеку, которого изгнали из Японии "как большевика", опасно было оставаться в Харбине. И в октябре 1921 года, списавшись с редактором и переводчиком Ху Юй-чжи (2), Ерошенко уехал в Шанхай.

Целых две недели добирался Ерошенко до Шанхая. Это было тяжелое путешествие. Денег не хватало. Китайского языка он не знал. Вокруг него говорили и сновали какие-то люди, но на всем пути к нему никто даже не подошел. В Шанхае его никто не встретил (3). в отчаянии он сел на ступени Северного вокзала, не зная, куда идти дальше. Заметив это, полицейский довел слепого до сеттельмента – европейского квартала, где Ерошенко устроился на ночлег в дешевом пансионе. Через несколько дней здесь его нашли Каваками и еще один японец, врач, приютивший русского у себя. И хотя в первое время Ерошенко старался оставаться в тени, он сразу же оказался в центре событий.

В эти годы в Китае ширилось национально-освободительное движение, и приезд человека, изгнанного из Японии за революционные убеждения, вызвал горячий интерес. Ерошенко, по замечанию Каваками, стал символом антияпонских настроений в Шанхае. Газета тогда еще революционного гоминьдана "Миньго жибао" посвятила Ерошенко целый номер.

Знакомя китайскую общественность с Ерошенко, Ху Юй-чжи на страницах этой газеты писал: "Слепой поэт является нашим искренним другом, любящим нас, относящимся с большой симпатией к нашему народу. Как гуманист, он мечтает о свободном мире, плюет в лицо империалистической, милитаристской культуре, плачет над несправедливой судьбой униженного, презираемого народа, скорбит и негодует. Одни называют его мечтателем, другие анархистом, третьи боятся, считая "опасным человеком". Однако все они ошибаются: он гуманист и только гуманист".

Впервые после высылки из Японии Ерошенко снова оказался среди друзей. У него опять появилась служба – Ерошенко стал преподавать эсперанто в Институте языков мира. И, если судить по воспоминаниям Каваками, он снова воспрянул духом, шутил, смеялся… Но в душе скитальца словно что-то надломилось: высылка из Японии, которую он так любил, неудачные попытки попасть домой, на родину – все это, конечно, не прошло для Ерошенко бесследно.

Об этом времени он писал: "Была осень, становилось холодно. Это была первая осень, которую я должен был его провести в Шанхае. Воспоминания о весне в Японии, о дорогих друзьях, о благородных помыслах делали эту осень еще тоскливее, еще холоднее.

По счастью, я встретил здесь двух друзей, которых знал еще в Японии. Они приехали незадолго до меня и также испытывали одиночество. Почти всюду мы были вместе. Китай являлся для нас загадкой, решать которую у нас не было ни настроения, ни сил. Я думал о Европе, мои друзья мечтали об островах Южных морей или о Тибете; мы чувствовали, что наш корабль окончательно разбился, а мы выброшены на пустынный остров, именуемый "Шанхай". Мы не надеялись уже построить другой корабль и не смели думать о Китае как о .своей новой родине. Безнадежно смотрели мы на людское море, безучастно стояли на ревущем пустынном острове. Как часто, проходя огромным рынком, где тысячи людей продавали и покупали, обманывали и становились жертвами обмана, слушая рев тысячеголосой толпы, мы, с улыбкой на губах, с невыносимой болью в сердце, говорили: "Вот поистине непроходимый лес". Как часто, бродя по "Новому миру" (4), мы повторяли: "Почему люди ищут одиночества в горах? – Пусть они придут в 'Новый мир' – и они почувствуют себя более одинокими, чем где-нибудь в Гималаях".