Александр ХАРЬКОВСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, УВИДЕВШИЙ МИР

По дороге меня задержал какой-то человек и спросил, куда я иду. Я ответил:

– На встречу с дядей императора. Он вновь спросил:

– Хорошо ли ты сегодня пообедал?

– Ну, а если нет? Разве вы дадите мне другой, более сытный обед?

– Почему же, это вполне возможно, – ответил незнакомец.

– Тогда вам придется каждый день кормить меня обедом. И ужином тоже, потому что ужины здесь так же плохи, как и обеды.

Незнакомец рассмеялся:

– Может ли тебе нравиться то, чего ты не видишь?

– Разумеется. Я не вижу своих друзей, но люблю их.

– Ну, а я нравлюсь тебе?

– Как вы можете нравиться мне, если я вас совсем не знаю? Однако вот-вот придет великий князь, у меня нет времени тут с вами разговаривать.

Сказав это, я пошел в класс. Потом узнал, что слышавшие нашу беседу учителя не находили себе места от страха: ведь со мной разговаривал сам великий князь, который жестом приказал им не вмешиваться.

После отъезда высокого гостя меня заперли в чулан, а учителя собрались решать мою судьбу. Я был почти уверен, что меня исключат. И вот меня пригласили на "суд".

– Как ты осмелился так грубо разговаривать с дядей императора? – строго спросил учитель.

– Я не знал, что этот человек – сам великий князь.

– Но почему? Допустим, ты не мог видеть его роскошный военный мундир и бриллиантовый орден, которого нет ни у кого другого в России. Но ты должен был почувствовать изысканность его манер, услышать, что рядом стоят телохранители-черкесы, офицеры и адъютанты. Ты не видел всего этого, но услышать и понять ты, безусловно, мог.

– Но я и в самом деле ни о чем не догадывался. Мне казалось, что я разговариваю с кем-то из полицейских, которые ходят по школе и грубо ведут себя".

На этот раз мальчика простили. Но он и в дальнейшем не изменил своего поведения и не стал таким, каким хотели бы видеть его учителя.

Однажды, когда ребят вели в баню, Ерошенко, повстречался на улице с нищим, неглупым и обходительным человеком, и принял его за великого князя. За разговор с побирушкой мальчика высекли. И все же он продолжал больше верить своим чувствам, чем словам окружавших его учителей и наставников. "Ночь, – писал Ерошенко, – научила меня сомневаться всегда и во всем и не верить ни учителям, ни самым большим авторитетам… Я не верю, что бог милостив, а дьявол зол и коварен. Я не верю правительству, а также обществу, которое ему доверяет… Мой девиз: все подвергай сомнению!"

Воспоминания всегда несколько субъективны. Да и вряд ли можно судить о жизни человека только по тому, что он сам о себе написал. Важно, что вспоминалось ему через много лет.

Конечно, при желании Ерошенко мог бы припомнить и немало хорошего из своей школьной жизни. Например, летние каникулы, когда детей отправляли на дачу в Останкино. Там, набив мешки соломой, они спали прямо на траве, вдали от шума большого пыльного города. Ведь это были самые первые "путешествия" Ерошенко!

И если через много лет он не вспоминает об этом, то только потому, что темные стороны школьной жизни сильнее запечатлелись в его памяти. Но что же тогда удерживало в стенах такой школы деревенского мальчика, который считал, что в жизни не может быть ничего горше неволи? Отчего Василий Ерошенко оказался в числе немногих, получивших свидетельство об окончании Московской школы слепых?

Скорее всего удержала его здесь колдовская власть слова.

Во втором классе учителя раскрыли своим незрячим воспитанникам пленительную тайну шести выпуклых точек – из их сочетаний под пальцем рождались буквы, из букв – слова. Плотная, вся в пупырышках бумага зазвучала для Ерошенко, заговорила голосами героев пушкинских сказок, стихов Некрасова и Шевченко. "Счастливей меня человека нет: я вижу солнце, я вижу свет", – так выразил он свою радость от встречи с книгой в письме к родителям.

Чем стало для него, слепого, ощутимое, "выпуклое" слово? Быть может, тропой в полузабытый светлый мир детства, который так внезапно разрушила тьма? Или дорогой в будущее – из ночи в день, из одиночества к людям?

Ночью, когда школа затихала, Ерошенко брал с собой толстый том и, водя под одеялом пальцем по точкам, читал вслух. Обычно его слушали до десятка ребят. Они торопили, переспрашивали, требовали все новых и новых рассказов, а книги из школьной библиотеки были уже все прочитаны. Тогда мальчик понемногу стал сочинять – то сказку продолжит, а то и новую выдумает. По просьбе товарищей ему вновь и вновь приходилось рассказывать свою придуманную сказку, тогда Ерошенко стал записывать свои сочинения.

В школе никто и не думал поддерживать одаренных детей. Здесь учили другому – делать щетки, плести корзины. И хотя Ерошенко со временем обучился этому ремеслу, душа его тянулась к другому – к литературе и к музыке. Обладая хорошим слухом и голосом, он учился играть на скрипке и гитаре, посвящая этому большую часть своего свободного времени. Мальчик также пел в школьном хоре и даже в виде исключения посещал занятия по классу рояля (игре на этом инструменте здесь учили только девочек).

Перед окончанием школы в оркестре слепых детей Ерошенко играл первую скрипку, и учителя прочили ему карьеру музыканта.

В 1907 году, сдав выпускные экзамены, Василий Ерошенко вступил в самостоятельную жизнь.

Высокий, русые волосы до плеч, в белой вышитой рубахе, за спиной гитара, в руке скрипка – таким предстал перед родителями Василий Ерошенко. Отец крепко обнял сына, мать заплакала, младшие братья и сестры знакомились с ним, как с чужим. Только взрослые Нила и Александр, да пятнадцатилетняя Поля помнили брата.

С приездом сына в избе Ерошенко стало как-то тише, все говорили вполголоса, словно в доме был больной, и только мать откровенно выражала свою радость. Люди, приходившие в отцовскую лавку, заглядывали в избу, сочувственно вздыхали:

– Ой, Евдокия, сын-то у тебя темный!

Повторялось все то, что уже было испытано в детстве.

Как ни трудно было слепому юноше бывать на людях, он больше не прятался от них, как в детстве, – старался помогать матери по дому и даже ходил с отцом в поле. Кто знает, быть может, он надеялся найти себе дело в родной Обуховке. Но чем ближе он узнавал жизнь в деревне, тем больше понимал – здесь не то что слепому, но и зрячему прокормить себя трудно.

Главной бедой этих мест было безземелье. Большая часть земли принадлежала крупному собственнику графу Орлову-Давыдову. Граф отдавал ее в аренду по грабительской цене: десятина – двадцать два рубля. Большинству крестьян это было не по карману, и они занимались отхожим промыслом, уходили в города, на шахты.

Не всем хватало места в деревне. Тесно становилось и в избе Якова Ерошенко. Нила и Александр завели уже свои семьи. У Якова было много хлопот, а тут еще прибавились новые – нужно было пристроить к какому-нибудь делу "темного" Васю. И отец все чаще посматривал на скрипку сына.