Игорь Минутко - Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха

Опасаясь ареста, Блюмкин пытался скрыться из Москвы, но был задержан на вокзале.

Объединенное государственное политическое управление, стоящее на аванпостах пролетарской диктатуры, никогда еще не имело в рядах стальной чекистской когорты такого неслыханного предательства и измены, тем более подлой, что она носит повторный характер62.

Боевой орган пролетарской диктатуры не допустит в своей среде изменников и предателей, подрывающих дело защиты пролетарской революции. ОГПУ с корнем будет вырывать всех тех, которые в деле борьбы с контрреволюцией проявят колебания в сторону и в интересах врагов пролетарской революции…

Зам. председателя ОГПУ Г. Ягода

Что такое? Весь день беготня по коридору. Чего они там суетятся?

Почему так колотится сердце? Почему…

На этом обрывается автобиография Якова Григорьевича Блюмкина, над которой он корпел по просьбе следователя, товарища Агранова в октябре-ноябре 1929 года в камере № 14 внутренней тюрьмы ОГПУ на Лубянке.

В замочной скважине двери гремит ключ.

В камере появляется Яков Самуилович Агранов, сурово-торжественный и скорбный. В его руке лист бумаги.

— Что?.. Что такое?.. — Блюмкин шарахается в дальний угол и зачем-то закрывает лицо руками, будто сейчас его начнут бить. Озноб пробегает по телу, металлические зубы непроизвольно отбивают дробь.

— Только что закончилось заседание судебной коллегии ОГПУ. — Голос следователя бесстрастен и сух. — На нем, гражданин Блюмкин, рассматривалось ваше дело. Обвинение было предъявлено по статьям 58-10 и 58-4 Уголовного кодекса Российской федерации. Мне поручено зачитать вам выписку из протокола заседания коллегии.-¦ В руках Якова Самуиловича шелестит лист бумаги. Он читает медленно, с явным сладострастием в голосе: — «За повторную измену делу пролетарской революции и Советской власти Блюмкина Якова Григорьевича расстрелять. Приговор в исполнение привести немедленно. Дело сдать в архив».

Товарищ Агранов медленно сворачивает лист бумаги вчетверо, небрежно засовывает его в карман кителя.

— Сейчас, гражданин Блюмкин, за вами придут. — И Яков Самуилович направляется к двери камеры.

— Как?.. — Блюмкин по-прежнему стоит в дальнем углу, прижавшись к стене и обвиснув безвольным кулем. — Сейчас?..

Яков Самуилович, находясь уже в открытой двери, оборачивается, смотрит на свою жертву брезгливо и без искры сочувствия и говорит, цедя слова сквозь зубы:

— Дурак ты, Яшка! Дурак, потому что трепло и хвастун. Прощай!

Дверь захлопывается. В замочной скважине гремит ключ.

Темное бешенство охватывает Блюмкина — оно обратная сторона животного страха и ужаса, растворивших в себе нашего обреченного героя без остатка.

Он мечется по камере, стучит головой в стену— кровь уже стекает по разбитому лбу, он грохает в железную дверь кулаком, ногами, коленями и кричит звериным утробным ГОЛОСОМ:

— Меня?.. Революционера с пеленок — в расход? Да я всю жизнь — делу революций!.. Без остатка!.. — Дверь содрогается под ударами. — Апелляция! Подаю апелляцию! Мне есть что сказать! К Менжинскому! Ведите меня к Менжинскому!

В двери отодвигается металлическая заслонка, в квадратном отверстии — круглая крестьянская физиономия красноармейца. Грубый голос:

— Не безобразь! Жди. Щас тебя успокоют.

— Ах ты, скотина! Щенок! Да ты в пеленки гадил, когда я…

— Полно вам, Яков Григорьевич! — прерывает вопли Блюмкина сочувственно-знакомый насмешливый голос. — Право, не узнаю вас. Нельзя же так терять лицо! Подумаешь — смерть!..

Революционер-террорист; бывший суперагент ОГПУ резко поворачивается.

На его арестантской кровати, вытянув длинные ноги, сидит «черный человек», или Цилиндр — выбирайте имя по вкусу. Впрочем, лучше Цилиндр. Потому что куратор Блюмкина из Черного Братства одет, надо полагать, соответственно церемонии, которая предстоит: черный смокинг, черный цилиндр на голове, подчеркивающий мертвенную бледность выразительного лица, белая кружевная манишка, на руках — белые перчатки, в петлице смокинга с длинными фалдами — темно-бордовая гвоздика.

— Вы? Я рад! Рад…

— Чему же вы так радуетесь, Яков Григорьевич?

— Ну… Ведь вы все можете…— Безумная надежда: «Буду жить! Буду! Буду!»— переполняет Блюмкина, и он уже готов заключить в объятия своего спасителя, но в его воспаленном сознании звучит строго и даже брезгливо: «А вот этого не надо». — Вытащите меня отсюда, умоляю. В третий и последний раз…

— Не в моих силах, — вздыхает Цилиндр искренне. — Во-первых, увы! — далеко не все мы можем. Во-вторых… Действительно, мы, Яков Григорьевич, намеревались поработать с вами еще лет двенадцать-тринадцать. Ваш окончательный переход к нам планировался во время большой войны, вам предстояло оказаться в тылу так называемого врага. В Берлине, покушение на Гитлера… Впрочем, об этом мы в России пока никому ничего не говорим. Так вот… Во время этого неудачного покушения… Что поделаешь, придется без вас. Кое-что подправим в мировой истории…

— Да о чем это вы? — не выдержал смертник из камеры № 14.

— А! Так… Мысли всякие одолевают. — Цилиндр встал с кровати, сильно потянулся — должны были бы хрустнуть косточки, но ничего не хрустнуло. — Сколько же с вами неприятностей, однако! Словом, я уже сказал, не все — увы и ах! — мы можем. Мешают! Мешают всякие там в белых одеяниях. Ладно! Это вечно, как мир. В-третьих, мы не в силах упразднить вселенский закон… А надо бы! Надо! — Цилиндр явно пришел в состояние крайнего раздражения. — Закон этот, милостивый государь, — определенная свобода индивидуума, которую мы не можем запретить. Свобода в желаниях и поступках. А я, будь моя водя, непременно запретил бы! Прежде всего для таких субъектов, как вы, Яков Григорьевич! Да, да! Для вас! — Цилиндр быстро прошелся по камере несколько раз. От него веяло ледяным холодом. — И прав этот ваш так называемый следователь Агранов… Между прочим, порядочная скотина.

— Скотина! Скотина! — завопил Блюмкин, размазывая по безумному лицу слезы. — Скотина!..

— Пожалуйста, Яков Григорьевич, — поморщился Цилиндр, — без истерик. Только этого нам не хватало. Так вот, прав господин Агранов: трепло вы и хвастун, каких свет не видел. Нет, надо же! Так бездарно использовать свободу! И нам все карты смешали! Ладно! Все! — остановил себя посланец «черного братства». — Я здесь, с вами в этот скорбный час, чтобы поддержать, утешить…

— Утешить? — вырвалось у Блюмкина, и опять нелепая надежда на спасение затеплилась в его помутненном сознании.

— Да, утешить! Только не стройте, пожалуйста, никаких идиотских иллюзий: сейчас вас расстреляют…

— Что-о-о?..

— Да, да! Преспокойно расстреляют. Но Яков Григорьевич, поймите вы, дорогой мой: смерти нет! Вовсе нет — ни для черных, ни для белых, ни, следует добавить, для красных! — Цилиндр вдруг расхохотался. — И я вам скажу — напрасно это…