Юрий Селезнев - Достоевский

Его давно уже тревожила мысль — попытаться сотворить образ прекрасного человека.

И вот он уже признается в письме Аполлону Майкову:

«Давно уже мучила меня одна мысль, но я боялся из нее сделать роман, потому что мысль слишком трудная, и я к ней не приготовлен, хотя... я люблю ее. Идея эта — изобразить вполне прекрасного человека. Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно... Роман называется «Идиот»...»

И, конечно же, не мог не поделиться радостью нового горения и с любимой племянницей Сонечкой: «Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительного прекрасного — всегда пасовали. Потому что эта задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал — ни наш, ни цивилизованной Европы — еще далеко не выработался. На свете есть одно только положительно прекрасное лицо — Христос... Упомяну только, что из прекрасных лиц в литературе христианской стоит всего законченнее Дон-Кихот. Но он прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон. Пикквик Диккенса (бесконечно слабейшая мысль, чем Дон-Кихот; но все-таки огромная) тоже смешон и тем только и берет. Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному — а стало быть, является симпатия и в читателе. Это возбуждение сострадания и есть тайна юмора. Жан Вальжан тоже сильная попытка, но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастию и несправедливости к нему общества. У меня ничего нет подобного, ничего решительно и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача...»

Ему мечтался герой исключительный, чистый до наивности, современный Дон-Кихот, пушкинский Рыцарь Бедный, но такой, чтобы в нем выразилась и вся красота русской души, русской возрождающей мысли, побеждающей неверие в себя, ибо не то что в Европе, и в самой России даже и люди высокого ума, любители поговорить об этой самой русской душе, тут же с восторгом кивают на Запад, не хотят понять правды. «Немцы, дескать, порох выдумали и философию, а мы, мол, чем можем похвалиться перед человечеством?» — сомневается даже и Николай Николаевич Страхов. Да, они и просвещение изобрели, и цивилизацию двинули, выработали формы общежития на века, а мы? Мы в это время великую нацию вырабатываем, Азию остановили ценой бесконечных страданий, все сумели перенести, но не потеряли русской мысли о вселенском братстве, которая мир обновит...

Но это все идеи, идеи, для романа же необходима действительность, даже подробности текущей действительности, а тут и действительность — швейцарская... И снова такая тоска по России накатывала, что ничто уже не радовало. Разве только ожидающееся со дня на день явление первенца. Когда у жены начались первые схватки, Федор Михайлович так переволновался, что с ним приключился припадок, правда, не глубокий, так что под утро 22 марта Анна Григорьевна вынуждена была разбудить впавшего в забытье мужа, и тот, сразу пришедши в себя, быстро оделся и убежал в темноту. Служанка, однако, ни за что не соглашалась разбудить барыню, госпожу акушерку ранее чем часов через семь-восемь, так как та только что вернулась из гостей. Взволнованный, раздраженный Федор Михайлович всерьез пригрозил выбить в доме все окна, ежели мадам откажется выполнить свои обязанности, к тому же оплаченные заранее.

Мадам не решилась не посчитаться с угрозой и последовала за несносным клиентом, высказывая дорогой свое крайнее неудовольствие и повторяя время от времени: «Ох уж эти русские!» Увидев, однако, какое обилие сладостей, закусок и дорогих вин приготовил для нее этот русский, она, кажется, вполне и сразу утешилась. Когда же его вытолкали из комнаты Анны Григорьевны и он услышал, как за ним закрыли дверь на ключ, Федор Михайлович вдруг почувствовал такое волнение, что невольно опустился на колени и начал истово молиться, пока его не привел в сознание пронзительный, незнакомый, но уже родной крик, и он начал ломиться в закрытую дверь.

— Ох уж эти русские! — только и повторяла акушерка, умильно поглядывая на счастливого отца, целующего сморщенное красное личико дочки, Сонечки, и то и дело обращающегося к ослабевшей, но пытающейся улыбаться жене: «Аня, ну погляди же, какая она у нас хорошенькая!»

В начале мая девочку окрестили. Крестными были Анна Николаевна Сниткина, мать Анны Григорьевны, приехавшая в Женеву помочь молодым родителям, и старый друг — Аполлон Николаевич Майков. Просыпался молодой отец — первый вопрос: что Сонечка? Как спала? Словно ей что-нибудь грозило поминутно. Но он так ждал ее, так верил, что ему когда-нибудь все-таки улыбнется счастье держать в руках собственное дитя, и так было уже изверился, что теперь все казалось: вдруг судьба накажет его за это неположенное ему счастье. Нет, уж если ему суждено страдать всю жизнь, то пусть ему, но не этому бесконечно милому, беззащитно-невинному отросточку его жизни.

Герою нового своего романа решил он дать имя — князь Мышкин: были такие князья старинного захудалого рода — сам встречал в одной геральдической книге. А вот почему Лев Николаевич? — Трудно сказать, хотя случайных, ни с чем не связанных имен он не терпел. Может быть, виновник Толстой Лев Николаевич? — думал о нем в последнее время чуть не постоянно. Разволновал он еще своим «Детством. Отрочеством. Юностью», а теперь вот совсем захватил и потряс «Войной и миром», и так захотелось хоть что-нибудь узнать о нем, живом, о человеке, чем мучается, на что надеется, во что верит, сам каков?

Это уже потом он придумал начало: «...В одном из вагонов третьего класса, на рассвете, очутились друг против друга два пассажира — оба люди молодые. Один почти черноволосый, с серыми маленькими, но огненными глазами. Сосед очень белокур, со впалыми щеками и с легонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные...» Но началось все с иного: однажды вдруг, казалось, ни с того ни с сего явилась ему картина: два человека, светлый и темный, лежат, обнявшись как братья, и светлый что-то шепчет, будто утешает другого, а рядом — в черном бархате гроб, и в нем редкой красоты женщина, словно сама красота мира сего во плоти, погубленная, зарезанная, может быть, даже тем, черным бородатым, обезумевшим от страсти к ней, и над ними из сумеречной, мертвенной тишины низкой широкой комнаты глядит с полотна чей-то полузакатившийся глаз, глядит на них остекленелым, невидящим взглядом, и, кажется, чьи-то губы никак не могут превозмочь немоты, чтобы докричать, дохрипеть какое-то последнее жуткое откровение...

Он еще не знал тогда, кого обнимает как брата его положительно-прекрасный герой и кто та женщина в гробу, но уже понял: одним главным героем теперь не обойтись, ибо где свет, там тень света — тьма, между светлым духом Мышкина и темной слепой страстью Рогожина (он назовет чернобородого Рогожиным: были такие купцы, из сектантов-скопцов) мучительно мечется и не знает, кому вправе отдать себя, кому суждена, словно оба имеют на нее равные права и к обоим равно рвется, разрывается ее существо, будто раздваиваясь между светом и тьмой, духом и похотью, жизнью и смертью. И борются они за обладание этой красотой земною, один с состраданием, другой — с беспощадностью, и вот — нет ее, мертва, и мир мертвеет без красоты, покинувшей его.