Кэтрин Дюпре - Джон Голсуорси

Первый случай, когда он открыто выступил против несправедливости, был непосредственно связан с его профессией, более того – с его близким другом Эдвардом Гарнетом. Летом 1907 года пьеса Гарнета «На переломе» была передана в государственную цензуру. Вопрос об отмене цензуры на пьесы уже поднимался годом ранее Уильямом Арчером, но после запрещения пьесы его друга им занялся и Голсуорси. Стал обсуждаться вопрос о создании комитета или «Лиги» литераторов. У Голсуорси теперь были влиятельные друзья; в мае того же года, обедая с К. Ф. Мастерменом в палате общин, он познакомился с Уинстоном Черчиллем, и, теперь в июле, рассчитывал на их помощь. «Что касается палаты общин, – писал он Гарнету, – я обратился к Мастермену с просьбой принять меня. Но Баркер телеграфировал мне, что, по его мнению, вряд ли это осуществимо. Недавно он тоже предпринял такую попытку. Если Мастермен мне откажет, я попробую встретиться с Р. К. Леманном». Обстоятельства ему не благоприятствовали; стояло лето, и «все разъехались. С Шоу я виделся в Уэльсе, а с Арчером в Кембридже». Театральный режиссер Ведренн отказался примкнуть к ним. «Он сказал, что для него это слишком опасно. Это могут позволить себе писатели, но не те, кто, подобно ему, зарабатывает себе на жизнь, арендуя театры».

Понадобился новый толчок – цензурирование пьесы Грэнвилла-Баркера «Пустыня», чтобы движение приняло конкретные формы. Во время обеда на Аддисон-роуд, 14, Голсуорси заручился поддержкой своего друга Гилберта Мюррея и убедил его поговорить с Дж. М. Барри. Три литератора образовали ядро комитета, им помогали Уильям Арчер и Грэнвилл-Баркер, «довольно вялую помощь» оказывали Артур Пинеро и сэр Уильям Гилберт.

Комитет если и не добился своего, то был весьма активен. Было разослано подписанное семьюдесятью одним драматургом циркулярное письмо; министр внутренних дел Герберт Гладстон согласился принять представителей комитета; в конце концов был составлен законопроект, поддержанный сначала Чарльзом Тревельяном, затем Робертом Харкуртом [66]. В результате осенью 1909 года он был рассмотрен на совместном заседании обеих палат в присутствии Голсуорси, которому было дано слово.

На жалобу отреагировали, писатели высказали свое мнение, члены парламента сыграли свою роль, и таким образом дело было закрыто. В 1931 году, много лет спустя, когда этот вопрос вновь стоял на повестке дня, Голсуорси писал миссис Даусон-Скотт, основательнице «Пен-клуба» [67]– международной ассоциации писателей: «Я примирился с этим злом как с наименее вредной формой вмешательства в наши дела. Поэтому, если Вас интересует мое мнение, пожалуйста: бросьте все это. Из Вашего протеста ничего не выйдет». Так безрезультатно закончилась его первая кампания.

Голсуорси испытывал какой-то странный, почти болезненный интерес к тюрьмам, особенно в Дартмуре. Путешествуя пешком по сельской Англии, Шелтон выходит к стенам тюрьмы: «вид мрачного здания застал его врасплох»; но это является резким контрастом по сравнению с «фантастическим волшебством его утренней прогулки по окрестностям Дартмура, окутанным золотой дымкой, которая постепенно сгорала, открывая небо такой чистой и свежей голубизны, как вода в ручье». Эти два чувства глубоко укоренились в душе Голсуорси: почти животная любовь к открытым просторам, природе и деревенской жизни и ужас, приступы клаустрофобии при мысли о любом виде заточения.

«Когда меня запирают или контролируют, это всегда вызывает чувство явного отвращения. Если бы я подвергся допросу психоаналитика, он бы вытянул из меня признание, что, когда мне было пять лет, моя нянька, чтобы наказать меня, положила меня спиной на пол, что вызвало у меня страшный ужас. Он бы сказал: «Ах, вот в чем дело! Вот где истоки Вашего отвращения». А я бы ответил: «Ничего подобного. Таким образом наказывают девять из десяти мальчиков, и это вызывает у них только раздражение. Десятый же мальчик, то есть я, наделен этим чувством с рождения, просто до того случая оно не имело возможности проявиться»».

Этот случай описан в «Пробуждении», когда няня «Да», наказав мальчика Джона, заставляет его лежать на спине:

«Это первое вмешательство в личную свободу Форсайта привело его чуть не в бешенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения и в неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг она больше не даст ему встать? В течение пятидесяти секунд он во весь голос переживал эту муку. И что хуже всего – он увидел, что «Да» потребовалось так много времени, чтобы понять, какой мучительный страх он испытывал. В таком страшном образе ему открылась бедность человеческого воображения».

Эта глубокая убежденность, что каждое живое существо имеет право на свободу, привела к тому, что Голсуорси протестовал против лишения свободы в любом виде, шла ли речь о заключенном в Дартмуре, птице в клетке, крошечном пони, работающем глубоко под землей, или женщине, которая, как Ада или Ирэн, связана тягостными брачными узами.

Август 1907 года супруги провели, отдыхая в Девоне и Корнуолле, и одним из важнейших дел Голсуорси в это время стало посещение тюрьмы в Дартмуре. «Здесь (в Бьюте) мы пробыли до тридцатого августа, затем до 2 сентября побывали в Ту-Бриджис в Дартмуре (где я посетил тюрьму), в сентябре опять жили в Тауне. Здесь великолепно – такой воздух, такие скалы, пески, холмы и тропинки, такое небо. Здесь слишком хорошо, чтобы работать, и аромат тоже чудесный». Наверное, во время этого отдыха Голсуорси решили обзавестись домом на западе, где они смогли бы периодически жить. Они вернулись в Манатон в октябре, затем следующей весной и в том же году они арендовали на много лет вперед ферму Уингстон, вернее, часть фермы, так как в остальных комнатах проживал с семьей сам фермер, мистер Эндакотт.

Но в 1907 году они еще кочевали с места на место. «В пятницу мы поедем в Телвертон. У Джека есть разрешение на посещение дартмурской тюрьмы. Это ужасно, но он так давно хочет там побывать», – пишет Ада Моттрэму в конце августа.

Это было первое из его многочисленных посещений тюрьмы, и он, наверное, пришел в ужас при виде жизни, протекавшей за этими стенами; живую картину увиденного он запечатлел в очерках «Дом безмолвия» и «Порядок». Нечеловеческие условия в камерах-одиночках, где протекала жизнь заключенных (даже после того, как истекал срок их одиночного заключения), настолько врезались ему в память, что он уже никогда не смог этого забыть.

«Там, внутри, за высокими стенами, – безмолвие.

Под квадратом неба, замкнутым высокими серыми зданиями, не видно ничего живого, кроме заключенных, да тюремщиков, да кота, который охотится за тюремными мышами...

Прежде чем его (заключенного) допустили в этот Дом безмолвия, он вытерпел, как полагается, полгода полнейшего одиночества, и теперь в маленькой, выбеленной камере с темным полом, который он тщательно моет, остается наедине с собою «всего» четырнадцать часов из двадцати четырех, не считая воскресений, когда он проводит здесь двадцать один час, потому что этот день посвящен богу. Он проводит эти часы, шагая из угла в угол, бормоча про себя, прислушиваясь к малейшему звуку извне, не сводя взгляда с маленького «глазка», в который его могут видеть, а ему ничего не видно».