Элеонора Филби - Шпион, которого я любила

В больнице, помимо постоянных попыток раскормить меня, началась не менее интенсивная кампания по отучению меня от курения. Доктор ограничил меня десятью сигаретами в день, но, как только я закуривала, на меня тут же набрасывались пациенты и медсестры. Русские сигареты чрезвычайно дешевы. Россия - рай для курильщиков.

Ким навещал меня в больнице дважды в день. Когда я почувствовала себя немного лучше, он принес мне однажды вечером бутылку с "Кровавой Мэри". Сестры решили, что это всего-навсего безобидный томатный сок и начали давать мне по стакану каждый день.

Утром 21-го ноября я лежала в больнице, стараясь вычислить, о чем говорят мои соседки. Единственным, что я могла разобрать, было имя Джон Фитцджеральд, и факт, что все они были опечалены. Но лишь после того, как в полдень появился Ким, я узнала, что накануне в Далласе убили президента Кеннеди. Эта страшная новость потрясла всю больницу. Доктора, медсестры и пациенты плакали навзрыд. Поскольку большинство из них знали, что я -американка, я получила самые сердечные соболезнования. Каким бы политическим цинизмом ни отличались кремлевские руководители, русский народ хочет мира. Они потеряли миллионы людей во время войны. Несмотря на гигантскую перестройку, на западе России все еще можно увидеть дома со следами пуль. Нельзя жить в России и не видеть той искренности, с которой русские борются за мир. Для них Кеннеди был борцом за мир, и они оплакивали его смерть. Ким, который много говорил об американской политике, тоже был глубоко тронут и подавлен этой трагедией.

Перед тем как я попала в больницу, я нечаянно обмолвилась Мелинде Маклин, что мне не особенно нравилась наша экономка Зина. Обедала ли с ними их прислуга, курила ли она их сигареты и позволяла ли себе не выполнять распоряжения хозяйки? - спросила я. "Еще чего не хватало! - ответила Мелинда. - Она выпивает по утрам чашку кофе, но никогда с нами не ест". Мелинда сообщила об этом разговоре своим русским знакомым. Их "друзья" отличались от наших, но они, должно быть, знали друг друга, потому что бюрократическая машина немедленно пришла в действие. Зина, к которой я успела привыкнуть, ушла примерно через неделю после того, как я вернулась из больницы. Мы просили Сергея разрешить ей остаться, но было уже слишком поздно что-либо изменить.

После больницы, потеряв несколько килограммов веса, я чувствовала слабость и неустойчивость. Мне делалось страшно при мысли, что придется заниматься домом без посторонней помощи. Для перемены места мы решили отправиться в Баку.

…Я пробыла в России всего три месяца, но за те несколько дней в Баку впервые почувствовала бесконечную печаль Кима. Он никогда не жаловался и ни разу не критиковал русских. Он ни разу не сказал: "По моей вине ты попала в ситуацию, о которой даже не думала, когда выходила за меня замуж". Похоже, что он вообще никогда не думал о необходимости какого-то оправдания, а я в свою очередь никогда не спрашивала его, почему он не сказал мне правду.

Но, несмотря на всю его дисциплину, я различала в нем глубокое уныние. Неужели этот одинокий гостиничный номер в Баку и был тем, ради чего он потратил всю свою жизнь? Возможно, для того чтобы избежать этого неизбежного вывода, он напился до бесчувствия. В Бейруте я успела привыкнуть к его регулярным запоям и загадочным депрессиям; по всей видимости, приезд в Россию не излечил его ни от того, ни от другого.

…День рождения Кима, 1 января 1964 года, мы отметили в жизнерадостной обстановке Тбилиси, куда перебрались из Баку. В подарок Киму я нашла только что опубликованный атлас Советского Союза, замечательно подробный, от которого Ким был просто в восторге. Он привык систематически изучать новые места, поскольку это было важной частью его подготовки. В каждом новом городе он привык покупать самую лучшую карту и ходить пешком, чтобы узнать город как можно лучше.

Мы возвращались поездом в Москву. На этот раз уединиться не удалось, поскольку в нашем купе ехала молодая женщина с двумя маленькими детьми. "Почему, - спросила я,- мы не могли получить отдельное купе?" В первый раз за всю нашу супружескую жизнь Ким потерял самообладание и провел ночь в коридоре. Он уступил свое место молодой матери, а я проплакала до утра, мучаясь от бессонницы.

"Они - самая счастливая пара в Москве", - говорила о нас Мелинда Маклин. В этой часто повторяемой фразе я не видела ничего иного, кроме ее сожаления о собственном браке. Но как бы то ни было, это изречение едва ли имело какое-то отношение к нам той зимой. Мы любили друг друга еще сильнее, но происшедшие в нашей жизни большие перемены потребовали бы много времени и терпения, чтобы сгладить возникшую между нами напряженность.

Сильный холод - я бы никогда не поверила, что где-либо, кроме Сибири, может быть так холодно - был для меня полным шоком. Ким, как и его русские друзья, обожал холод, но его тело не выдерживало такой низкой температуры. Он слег с воспалением легких, которое дважды донимало его в Бейруте, и Сергей, чрезвычайно озабоченный, снова прислал врача с медсестрой, чтобы Киму делали ежедневные витаминные инъекции.

Едва Ким успел оправиться от воспаления легких, как у него на руках появилась сильная сыпь - возможная реакция на то нервное напряжение, в котором он находился. Эта экзема не была заразной, но она определенно подавила сопротивляемость его организма. Он не мог удержать бритву в забинтованных руках, и я помогала ему бриться. За карточным столом ему было трудно держать карты. Он не мог печатать на пишущей машинке, и в отличие от прошлых дней я не могла помочь ему, поскольку работа была секретной.

Сильно обеспокоенный, Сергей принес ему диктофон, но Ким им не пользовался. Два-три раза в неделю мы возили его в клинику к специалисту-кожнику, который проверял его руки и накладывал свежую перевязку, но Ким промучился еще несколько недель.

В ту зиму Ким много рассуждал о мире. Он постоянно подчеркивал, что русские намного больше заинтересованы в мире, чем в изготовлении бомб, и, если бы только можно было убедить в этом Запад, наши дети жили бы в мире.

Ни Ким, ни его друзья не пытались читать мне лекции, "промывать мозги" или пичкать своей идеологией. Кроме его рефрена о миролюбии русских, наши беседы оставались такими же забавными и интересными, как в свое время в Бейруте. Но с каждой проходящей неделей барьер между нами вырастал все выше, и я начала чувствовать, что мы не сможем полностью обрести утраченное доверие друг к другу.

В тяжелом климате и совершенно незнакомой атмосфере России у нас оставалось совсем мало времени для наших старых, привычных, задушевных разговоров. Все наши мысли сконцентрировались на трудностях повседневной жизни: поиски продуктов, их доставка домой в огромных корзинах и затем приготовление еды; борьба с возрастающим холодом; поездки на метро на Центральный телеграф три-четыре раза в неделю и поиски лучших рынков. Возможно, эти ежедневные заботы помогали нам избегать слишком глубоких и откровенных бесед.