Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Само собой, разлука с друзьями тоже болезненная вещь, но ведь не из-за нее Пушкин впадал в « тоску и бешенство ». Да-да, он душил друзей в объятиях, орошал слезами, целовал им руки при встрече 118. Его аффектированная, безмерная, напоказ выставляемая любовь к друзьям была тщетной попыткой отгородиться чужим встречным теплом от себя, холодного и злобного.

Что касается Кишинева, в тамошнем театре давала представления кочевая немецкая труппа 119, не чета столичным артистам. Как-то в антракте кн. В. П. Горчаков изрядно рассмешил Пушкина, припечатав плохих актеров исчерпывающей рецензией: «каждый играет дурно, а все вместе очень дурно» 120.

О качестве услуг в бессарабских домах терпимости нет достоверных исторических сведений. Но догадаться несложно.

Вот главные невзгоды и тяготы, которым подвергся в провинции заядлый театрал и неутомимый приверженец платных любовных услуг. Не стоит брезгливо морщиться, дорогой читатель. Можно выжить без необходимого, но еще горше жить без излишеств. Поймите, унизительные неудобства подтачивают личность гораздо действенней и ощутимей, чем новости о разгроме карбонариев или неудачах гетериотов.

Однако почва для будущей капитуляции перед царем оказалась щедро удобрена. Не понадобилось ни Соловков, ни Сибири. Всего лишь за год «певец свободы» отрезвел, хотя еще не вполне одумался. Его надломили не кандалы и нерчинские рудники, а хандра вкупе с жаждой столичных удовольствий.

Да, он ощущал себя подневольным изгнанником, разлученным с близкими по духу людьми. Конечно, его угнетала невозможность странствовать по собственному усмотрению. Но всего этого вкупе недостаточно, чтобы борец за народное счастье бросил знамя и ползком удалился с поля битвы.

Перечислим еще раз вкратце: хандра, провинциальное убожество, соблазны красивой жизни, нехватка денег, запрет на дальний туризм.

Что еще? Кажется, ничего не забыли. Ах да, якобы самое главное — поражения инсургентов в чужих далеких странах, обсуждаемые между глотками рейнвейна.

Это отнюдь не те вещи, из-за которых человек испытывает « крушение всех романтических иллюзий » и « крах всех его жизненных идеалов » 121(С. М. Бонди), радикально пересматривает свои убеждения, отказывается от борьбы и дает себе пожизненный обет молчания. Так что пока прояснилась лишь житейская подоплека кризиса, и его подлинную причину еще предстоит найти.

Высланный из столицы поэт-смутьян угодил в самую гущу отъявленных смутьянов.

Пушкин знакомится с генералами М. Ф. Орловым и П. С. Пущиным, полковником П. И. Пестелем и майором В. Ф. Раевским. Все они причастны к движению декабристов, состоят в тайных обществах революционных заговорщиков и в масонских ложах. В отличие от либеральных столичных бонвиванов, это серьезные люди, боевые офицеры с орденами и золотыми шпагами за храбрость. Несколько раз Пушкин гостит у подполковника В. Л. Давыдова, в фешенебельном имении Каменка, где также сводит знакомство со многими будущими декабристами.

Конечно, их революционные убеждения не были для Пушкина секретом. На офицерских пирушках с шампанским и рейнвейном шли оживленные беседы о полыхающей революциями Европе и о России, которая неминуемо станет конституционной монархией, а то и вовсе республикой.

В письме от 27 июля 1821 г. брату Пушкин шутит: «с моими конституционными друзьями я скоро позабуду русскую азбуку» (XIII, 30). Это значит, друзья за обедом ведут политические дискуссии по-французски, чтобы их не понимала разносящая блюда крепостная прислуга. Та самая, которую они мечтают освободить.

Следует отметить, что декабристское Южное Общество, возникшее весной 1821 г. на обломках распущенного Союза Благоденствия, объединило сторонников радикальных действий, и во главе их встал апологет тираноубийства П. И. Пестель. Позже П. А. Вяземский напишет: «Хотя Пушкин и не принадлежал к заговору, который приятели таили от него, но он жил и раскалялся в этой вулканической атмосфере» 122.

Впридачу ко всему Кишинев служил штаб-квартирой греческим инсургентам.

Впечатлительный Пушкин грезит революцией. В апреле 1821 г. он посвящает В. Л. Давыдову бодрые строки о революционном причастии шампанским и кровью. Подразумевая повстанцев и свободу, поэт размышляет:

В кратком разборе стихотворения «Свободы сеятель пустынный…» Б. В. Томашевский почему-то уверяет, что «Пушкин вернулся к теме, намеченной еще в послании к Давыдову» 123. Исследователь словно бы не заметил, что в этих двух стихотворениях выражены зеркально противоположные идеи. Как видим, еще в 1821 г. Пушкин ясно сознает, что народ не поднимется на борьбу. Но лишенный иллюзий поэт испытывает не скорбь и презрительное отчаяние, а лихой азарт. Он уверен, что горстка революционеров одержит победу.

В Лицее, где основным воспитательным пособием служили жизнеописания Плутарха, воображением юноши прочно завладели образы героев-избранников. На лекциях по истории, философии и праву профессоры объясняли, что историю творят выдающиеся личности, которые ведут за собой косную толпу, даже наперекор ее воле. Поэтому склонность « мирных народов » к тихой жизни его ничуть не смущала, скорее наоборот, питала мечту о подвиге.

Но спустя всего два с половиной года после высылки на юг жизнерадостный борец превратится в ядовитого циника.

Что же с ним стряслось?

В поисках корней плачевной метаморфозы начну издалека.

Что-то странное, не вполне объяснимое чувствуется в неприязни Пушкина к императору Александру I. В ней сквозят беспричинная навязчивость и чрезмерность.

Глумиться над мелким физическим недостатком вообще негоже, но слова «плешивый щеголь» (VI, 521) совсем неуместно звучат в устах поэта, чья собственная шевелюра уже начала редеть 124.

Еще на лицейской скамье Пушкин посвятил императору такую эпиграмму:

Текст из рукописного «Собрания лицейских стихотворений» помещен в разделе «Dubia» академического собрания сочинений, но авторство Пушкина сомнений не вызывает. Другого такого ехидного сорвиголовы стены Лицея не видывали.

Написанная в 1813 г. эпиграмма не просто полна едкой издевки, но выглядит сущим анахронизмом.