Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Логики тут нет. Восторженно трепетать перед шедеврами искусства можно и при монархии, и в буржуазной республике, и даже под кованым сапогом военной хунты. Еще ни один царь и ни один парламент не запретил любоваться горными пейзажами или панорамой моря. Следовательно, политический строй и эстетические переживания вовсе не противоречат друг другу, они лежат в совершенно различных плоскостях. Противопоставлять их друг другу — все равно, что сравнивать корову с треугольником.

Как отмечает в своей книге С. Г. Кара-Мурза, для успешной манипуляции сознанием необходимо «отключить здравый смысл и логику в подходе к проблеме свободы» (С. 427), поэтому в ход идет такой стандартный прием, как « размывание и подмена понятий » (С. 425, выделено автором).

Указанный трюк самым грубым образом использован в стихотворении «Из Пиндемонти», где поэт ведет речь о политических правах и свободах в прямом смысле этих слов и тут же противопоставляет им иные, « лучшие права и свободы » в переносном смысле. Пушкин здесь вовсе не употребляет фигуральные выражения, не создает поэтическую метафору, а занимается подменой понятий в чистом виде.

Причем это вовсе не тот случай, когда, как пишет С. Г. Кара-Мурза, «художественное восприятие настолько сильно и ярко, что оно при умелом воздействии отделяется от рационального мышления, а иногда подавляет и здравый смысл» (С. 405). Повторяю, мы имеем дело не с потрясающим шедевром, а с чисто рассудочным стихотворным текстом, и его логические изъяны ничем не прикрыты, кроме ходульного представления о пушкинской гениальности, а значит, о его абсолютной правоте.

Несуразность рассуждений Пушкина легко раскусить, но С. Г. Кара-Мурза ее не видит. Как ни забавно, далее в его книге сказано: «Уже Ле Бон заметил, что эффективнее всего в манипуляции сознанием действуют слова, которые не имеют определенного смысла, которые можно трактовать и так, и эдак. К таким словам он отнес слова свобода, демократия, справедливость и т. п.» (С. 425).

«Свобода» наслаждаться красотой никак не обеспечена политическими и юридическими правами, разве что косвенно. Хотя, разумеется, человек подневольный и задавленный нуждой лишен возможности трепетать «в восторгах умиленья». Среди населения тогдашней России изысканное счастье в пушкинском понимании было доступно разве лишь одному человеку из ста, но поэт об этом не задумывается.

Между строк стихотворения отчетливо сквозит потребность в самоутверждении и самооправдании. И коль скоро «небес избранник» все-таки затеял спор, вступив на чуждую ему социально-политическую плоскость, на ней он с неизбежностью выглядит самодовольным узколобым паразитом, равнодушным к судьбе собственного народа.

Таким образом, стихотворение «Из Пиндемонти» вряд ли допустимо считать продуктом зрелого ума и образцом высокой духовности.

Почти за сто лет до выхода книги С. Г. Кара-Мурзы «Манипуляция сознанием», в 1915 году публицист В. В. Водовозов писал: «Если бы стихотворение „Из Пиндемонти“ было написано теперь, то впечатление, производимое им на читателей, было бы странным, чтобы не сказать больше. Кому в настоящее время не ясна из повседневного опыта тесная связь между свободой политической и свободой гражданской? Кто не знает, что свобода личная находит свою опору и гарантию исключительно в известных государственных формах и без них существовать не может; что зависимость от неограниченной верховной власти совсем не то, что зависимость от народа, действующего в строго определенных конституционных рамках; что идеал добродетельного монарха, добровольно подчиняющегося законам, охраняющего Свободу и права своих подданных, есть чистая утопия? Непонимание таких общеизвестных истин теперь свидельствовало бы лишь о совершенной невежественности (если не о недобросовестности) писателя или об его крайней наивности» 11.

Как видим, по сравнению с началом ХХ века в нынешней России резко переменилась интеллектуальная атмосфера, и С. Г. Кара-Мурзе уже невдомек, что пушкинский рифмованный текст можно воспринимать отнюдь не как священное откровение, не восторженно и взахлеб, а худо-бедно сохраняя элементарный навык здравомыслия.

«Не менее, однако, наивно подходить с меркой наших дней к произведению, имеющему почти столетнюю давность. Пушкин был неправ, но его точка зрения не была еще бесповоротно осуждена жизнью и еще не свидетельствовала ни о невежестве, ни о наивности» 12, — примирительно рассуждал В. В. Водовозов, тут же поминая, что вот, мол, М. А. Бакунин и Н. К. Михайловский не сразу стали апостолами освободительного движения, но некоторое время питали монархические иллюзии.

Такая аргументация несостоятельна, поскольку Пушкин демонстрирует заблуждения совсем иного рода и качества. И ведь « заблуждаться » изволит не кто иной, как «певец свободы», автор «Вольности» и «Кинжала», не раз обсуждавший с «конституционными друзьями» (XIII, 30) будущую революцию и в общеизвестном послании заверявший Чаадаева, что их имена напишут «на обломках самовластья» (II/1, 72). (Кстати говоря, эта пушкинская метафора весьма колоритна, если попытаться воспринять ее не как набор словесных пустышек, а в качестве зримого образа. Тогда воображению читателя предстанут, скорее всего, руины царского дворца с надписями «Саша» и «Петя».)

«Тем не менее, уже в его время многие из его современников хорошо понимали несовместимость законности и свободы с самодержавием, — продолжал В. В. Водовозов, ссылаясь в примечании на „Катехизис“ Никиты Муравьева. — Сам Пушкин на каждом шагу чувствовал это на самом себе; он не мог не замечать, не мог не сознавать, не мог не задумываться над внутренним противоречием своих политических идеалов. Тем не менее, он их держался до конца жизни. Отчасти это объясняется недостаточностью его познаний в области политических наук» 13.

Что интересно, пробелы в своих познаниях Пушкин хотел восполнить. Как отмечает В. В. Водовозов, «в последние месяцы его жизни он покупал в большом числе иностранные книги по политическим вопросам», в том числе труды А. Токвиля и Б. Констана, но они «остались неразрезанными», то есть непрочитанными. Та же участь постигла купленные им ранее сочинения Дж. Бентама и Ж. Ж. Руссо 14. То есть, в его домашней библиотеке без толку пылились все наиважнейшие плоды тогдашней общественной мысли.

Всячески пытаясь Пушкина оправдать, исследователь ненароком уличил его в невежестве. Выходит, поэт с апломбом молол чушь, свысока третируя « громкие права », но не удосужился заглянуть в те книги, где их необходимость обосновывается.

Той очевидной истины, что личное благополучие и независимость оказываются эфемерными при отсутствии политической свободы, Пушкин, судя по его стихотворению, якобы не понимал. Хотя личный опыт унизительного бесправия перед лицом самодержавного деспотизма он приобрел еще при Александре I, «замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма» (XIII, 259). Тем самым оказалось грубо нарушено одно из презираемых поэтом « громких прав », а именно, на защиту от внесудебного произвола.