Николай Гуданец - Загадка Пушкина

«Стихотворение не окончено, но и в том, что написано, нельзя не видеть одного из самых значительных, глубоко интимных признаний поэта в его размышлениях о своем призвании. Нам кажется, что зачеркнутые последние два стиха намечают тему бессмертия поэта в потомстве» 163, — комментирует М. А. Цявловский.

Кажется, исследователь не уловил направление мысли Пушкина в этом неоконченном послании. А оно продиктовано настоятельной необходимостью отвергнуть опасный идеал служения общественному благу и пользе Отечества, но при этом сохранить драгоценное чувство собственного достоинства.

Поэт еще не отрекается напрямую от своих вольнолюбивых и обличительных стихов, снискавших ему известность « меж людей ». Однако, по воле « рока », в пушкинской иерархии ценностей уже не они являются высшим предназначением творчества. Тем самым открывается лазейка для ухода от якобы второстепенной тематики, отмеченной клеймом утилитаризма, — к отказу от гражданственности ради « самолюбивых дум ».

Ход мысли в черновом наброске явно ведет к тому, чтобы объявить призывы к свободе и бичевание зла второсортным поэтическим продуктом, недостойным подлинного творца. Но провозгласить настолько сомнительную концепцию у тогдашнего Пушкина не хватило духу.

Намереваясь заявить, что высшее призвание поэта обязывает его чураться политических дрязг и крамольной сатиры, Пушкин не только обесценивал свои прежние стихи, свою громкую славу. Возникла бы полная неразбериха, брезжил бы неразрешимый вопрос: с какой стати витающему в эмпиреях стихотворцу негоже клеймить позором царя и его сатрапов, но при этом позволено всласть потешаться над блудливой женушкой хлебосольного приятеля-рогоносца, сочиняя игривые похабные эпиграммы на Аглаю Давыдову: «Оставя честь судьбе на произвол» (1821), «Иной имел мою Аглаю…» (1822) 164. Кстати, дама была замужем за братом того самого « конституционного » друга-революционера, с которым Пушкин вслух, по-французски мечтал о светлом будущем.

Таким образом, отчетливое и благоразумное намерение поэта заглушить « грозящий голос лиры » в пользу истинно поэтических « мечтаний суетного сна » все-таки осталось без убедительного обоснования. Достойного, внятного ответа на стихотворение Раевского не получилось.

Уточняя трактовку М. А. Цявловского, можно сказать, что в первом послании к Раевскому воплотилась « одна из самых значительных, глубоко интимных » попыток самооправдания поэта, который « закаялся » писать на опасные темы.

Вспомним еще раз письмо А. И. Тургеневу, где Пушкин утверждал, что созданная в начале 1821 года ода «Наполеон» стала последним проявлением его « либерального бреда ». Теперь мы можем уточнить, когда именно Пушкин наконец перевоспитался и одумался. После того, как Владимир Раевский очутился в тюремном застенке.

Без сомнения, в стихотворном диалоге друзей на призыв «стать гражданским поэтом» поначалу был дан завуалированный, хотя и не сформулированный до конца отказ. Кризис наметился, но еще не разрешился.

Вся предшествующая часть этой книги служила постепенному продвижению к одной-единственной цели: правильно понять узловой этап духовной эволюции Пушкина, а следовательно, и его последующее творчество.

И вот, для начала, мы получили возможность истолковать хотя бы одно черновое стихотворение, первое послание Раевскому, которое даже такой эрудированный литературовед, как М. А. Цявловский, видит в совершенно искаженном свете.

В. В. Вересаев с теплой иронией поведал, что М. А. Цявловский выглядел «как неистовый священнослужитель великого и безгрешного божества, как блюститель безусловного поклонения Пушкину», возмущавшийся при любом критическом поползновении, заявлявший категорически: «У Пушкина все прекрасно» 165. И впрямь, работы Цявловского подсвечены безграничной любовью, уважением и доверием к Пушкину. Сами по себе чувства объяснимые и даже похвальные. Но для научного исследования подобные эмоциональные фильтры губительны.

В результате получился достаточно грустный казус. Ослепленный избыточным пиететом, ученый не смог разобраться, почему и зачем стихотворение написано, не угадал, какую мысль Пушкин намеревался выразить в черновом наброске.

Кажется, зато Б. В. Томашевский понял, в чем дело. Редкостно вдумчивый и обстоятельный исследователь в своей фундаментальной монографии уделил анализу первого послания к Раевскому всего пять слов: «развивается тема пересмотра пройденного пути» 166. Давайте уточним эту расплывчатую формулировку: «певец свободы» отказался продолжить «пройденный путь» и напряженно искал благовидное объяснение своей капитуляции перед деспотизмом.

Чтобы оценить, в какой болезненный тупик оказался загнан поэт, надо чувствовать своеобразие его натуры. Даже из-за сущих мелочей Пушкина глодало чудовищное самолюбие. Оно принимало совершенно гротескные формы, судя по воспоминаниям И. П. Липранди: «Однажды с кем-то из них в разговоре упомянуто было о каком-то сочинении. Пушкин просил достать ему. Тот с удивлением спросил его: „Как! вы поэт и не знаете об этой книге?!“ Пушкину показалось это обидно, и он хотел вызвать возразившего на дуэль. Решено было так: когда книга была ему доставлена, то он, при записке, возвратил оную, сказав, что эту он знает, и пр. После сего мы и условились: если что нужно будет, а у меня того не окажется, то я доставать буду на свое имя» 167.

Несмываемый позор, заключавшийся в стремлении раздобыть дельную книгу, целиком ложился на услужливого подполковника, но это Пушкина уже не заботило.

Обуреваемому такой бешеной гордыней поэту непременно требовалась защита от напрашивающихся обвинений в малодушии. И наконец он обрел желанное самооправдание, работая над вторым посланием Владимиру Раевскому.

Впрочем, чтобы разгадать все подтексты этого стихотворения, необходимо предпринять обзор кишиневских злоключений, на которые первая половина 1822 года оказалась чрезвычайно щедрой.

Вскоре после ареста В. Ф. Раевского, в феврале был отстранен от командования 16-й дивизией генерал М. Ф. Орлов, знакомец Пушкина по «Арзамасу» и, главное, собрат по масонской ложе «Овидий».