Николай Гуданец - Загадка Пушкина

В апреле неожиданно уволен в отставку генерал П. С. Пущин, масон, мастер ложи. Спустя неделю князь П. И. Долгоруков записывает в своем дневнике: «Генерал Пущин объявил себя несостоятельным к платежу долгов, и пожитки его продавали сегодня с публичного торга за бесценок» 168.

Осознание собственного незавидного положения приходило к Пушкину постепенно. Впрочем, не столь уж много времени понадобилось, чтобы кишиневского изгнанника настигло муторное осознание того, как неудобно быть на плохом счету у властей. Его любящий начальник, милейший генерал-майор Инзов опасливо смотрит на него как на «зараженного какою-то либеральною чумою» (XIII, 31) и не отпускает развлечься в Одессу. Его стихи в журналах нарасхват, но цензоры старательно вынюхивают в строчках опального поэта малейшие намеки на крамолу. Оказывается, « души прекрасные порывы » (II/1, 72) могут доставить уйму затяжных, унылых неудобств.

Для внимательного глаза столь разные по духу стихотворения, как Первое послание к Чаадаеву (1820?) и «Свободы сеятель пустынный…» (1823) приоткрывают завесу над инфантильными горячечными мечтами юного Пушкина. Без сомнения, в недалеком будущем он видел себя трибуном, чьи революционные стихи вдохновляют повстанцев на подвиги.

Возможно, такая картина покажется иному читателю гротескной до неправдоподобности. Тем не менее, Пушкин наверняка знал о том, что во время Великой французской революции толпа манифестантов осаждала королевский дворец, скандируя строки из стихотворения Вольтера «Самсон» 169.

Также приведу цитату из Плутарха, которая безусловно запомнилась впечатлительному лицеисту: «стихи Тиртея наполняли молодых воинов таким воодушевлением, что они не щадили собственной жизни в битвах» 170.

Упоминание Тиртея встречается у Пушкина еще в 1817 г., в отрывке стихотворения «Венец желаниям! Итак, я вижу вас» (II/1, 463), хотя и в ироническом контексте. Но в неоконченном стихотворении «Восстань, о Греция, восстань» (1829) он писал уже вполне серьезно:

То есть Греция в воображении Пушкина выглядела героической страной, где поэт способен возглавить победоносное войско. Остается с большой вероятностью предположить, что ему также грезилось, как толпы восставшего русского народа с пушкинскими стихами на устах сокрушают ненавистный деспотизм. А затем на « обломках самовластья » увековечивают имя любимого поэта.

Но вдруг оказалось, что на этом пути можно снискать не лавры корифея бунтовщиков, а опалу и унылое прозябание в глуши на медные деньги. Более того, неровен час, можно и вовсе очутиться за решеткой, как Владимир Раевский.

Наступает отрезвление.

Путь поборника « Истины свободной » (II/1, 266) показался поэту чересчур тернистым. Заглохло бодрое мужество, в прошлом году диктовавшее стихи «К Овидию» и второе послание к Чаадаеву, «В стране, где я забыл тревоги прежних лет…» (оба написаны в 1821 г.).

Апрелем 1822 г. датировано короткое стихотворение «Один, один остался я…» (II/1, 259). Это еще не кризис, но к горлу поэта уже подступила отчаянная горечь. И он изливает ее в певучей, мягкой, укоризненной жалобе.

Судя по всему, Пушкин ощутил сильнейшую потребность излечиться от « либеральной чумы », которая чересчур дорого ему обходится. Он явно стал чураться своих « падших » собратьев по масонской ложе. Наблюдательный П. И. Долгоруков 28 апреля 1822 г. пишет в дневнике: «Пушкин в бытность Орлова и Пущина почти вовсе не ходил к Инзову. Теперь редкий день у него не обедает. Старик его ласкает, и я уверен даже, что предпочитает его многим другим, несмотря на то что Пушкин прежде так пренебрегал им» 171.

А подспудно поэта мучила нешуточная проблема. Его отклик на первое послание Раевского остался неоконченным черновым наброском. По совершенно понятным причинам Пушкин уже отринул обещанные арестованным другом « лавры Бейрона » и закаялся обличать деспотизм. Возникла настоятельная необходимость дать объяснения, но при этом подыскать уважительную причину своего отступничества, чтобы не выглядеть перепуганным ренегатом. Во что бы то ни стало избежать позора и брезгливого презрения.

Вот какие головоломные нравственные поиски стали фундаментом Кишиневского кризиса.

Среди такого невеселого разброда чувств, в разгар творческих мук Пушкин получает еще одно стихотворное послание, обращенное к нему Владимиром Раевским из тюрьмы.

В середине 1822 г. подполковник Липранди, будучи проездом в Тирасполе, ухитрился навестить Раевского в заточении. Поэт вручил ему свое новое стихотворение, «Певец в темнице», специально для передачи Пушкину.

Дальнейшие события с отменной дотошностью описаны в мемуарах офицера: «Дня через два по моем возвращении в Кишинев Александр Сергеевич зашел ко мне вечером и очень много расспрашивал о Раевском, с видимым участием. Начав читать „Певца в темнице“, он заметил, что Раевский упорно хочет брать все из русской истории, что и тут он нашел возможность упоминать о Новгороде и Пскове, о Марфе Посаднице и Вадиме, и вдруг остановился. „Как это хорошо, как это сильно; мысль эта мне нигде не встречалась; она давно вертелась в моей голове; но это не в моем роде, это в роде Тираспольской крепости, а хорошо“, — и пр.» 172.

Вряд ли Пушкин мог выразить еще яснее свой решительный отказ от « либерального бреда », который может довести до Тираспольской крепости.

Мемуарист пишет: «Он продолжал читать, но, видимо, более серьезно. На вопрос мой, что ему так понравилось, он отвечал, чтобы я подождал. Окончив, он сел ближе ко мне и к Таушеву и прочитал следующее:

Он повторил последнюю строчку… и прибавил, вздохнув: „После таких стихов не скоро же мы увидим этого Спартанца“» 173.

Опять-таки предельно ясен ракурс, в котором Пушкин видит случившееся. Отдавая дань мужеству несгибаемого Раевского, он озабочен прежде всего тяжестью неотвратимой кары за его гражданскую стойкость.

В своих воспоминаниях Липранди подчеркивает, насколько сильным потрясением отозвалось в сердце поэта вышеприведенное четверостишие: «На другой день Таушев сказывал мне, что Пушкин ему говорил, что мысль первых стихов едва ли Раевский не первый высказал. „Однако, — прибавил он, — я что-то видел подобное, не помню только где, а хорошо“, — и несколько раз повторял помянутый стих…» 174.

Какая же идея так восхитила Пушкина и неотступно завладела его воображением? Ведь процитированное им четверостишие Раевского на самом деле не содержит никакой определенной мысли. Взамен риторических фигур и логически связного рассуждения строки содержат лишь броские образы. Этот добротный поэтический прием подразумевает, что читателю надлежит извлечь смысл из текста самостоятельно. Сообразно своему душевному складу, одни люди вычитают их этой строфы призыв к жертвенной борьбе, другие содрогнутся от неодолимой угрозы.