Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Надо бы наконец разобраться, кто из двоих друзей-поэтов является самым цельным и сокровенным воплощением русского национального духа: сибирский землепашец и учитель крестьянской детворы Владимир Раевский или ценная достопримечательность императорского двора, титулярный советник и землевладелец Александр Пушкин. Естественно, дело тут не в классовой принадлежности.

Нелегко проникнуть в тайные душевные закоулки человека, умершего более полутора веков назад. И уж подавно тут нельзя быть полностью уверенным в справедливости своих догадок.

Вдобавок даже тень подозрения в малодушии кажется донельзя нелепой применительно к легендарному дуэлянту. Со школьной скамьи мы приучены считать его эталоном благородства и образцом мужества. Скрупулезные исследователи насчитали двадцать девять вызовов на дуэль за двадцать лет жизни Пушкина.

С одной стороны, мы располагаем внушительным количеством фактов, от которых не так-то просто отмахнуться, и которые, увы, вряд ли можно объяснить чем-либо иным, кроме трусости. С другой стороны, такому выводу решительно противоречит стойкая пушкинская репутация записного храбреца.

В любом случае импульсивный задор и азарт дуэлянта не надо путать с мужеством, но попробуем разрешить возникшее недоумение, обратившись к первооснове мифа, иными словами, к дошедшим до нас биографическим сведениям.

Самые колоритные свидетельства о необычайной смелости Пушкина содержатся в мемуарах И. П. Липранди, где, в частности, сказано: «Я знал Александра Сергеевича вспыльчивым, иногда до исступления; но в минуту опасности, словом, когда он становился лицом к лицу со смертию, когда человек обнаруживает себя вполне, Пушкин обладал в высшей степени невозмутимостью, при полном сознании своей запальчивости, виновности, но не выражал ее. Когда дело дошло до барьера, к нему он являлся холодным как лед» 237.

Здесь нелишне четко представить себе, как выглядел «превертлявый» 238поэт в жизни. Подлинный облик непрерывно гримасничавшего Пушкина, его «оригинальное, арабского типа лицо, до невероятности подвижное» 239едва-едва брезжит сквозь обмолвки почтительных и тактичных мемуаристов. Н. А. Полевой в заметке о портрете кисти В. А. Тропинина высказался так: «физиогномия Пушкина, — столь определенная, выразительная, что всякий хороший живописец может схватить ее, — вместе с тем и так изменчива, зыбка, что трудно предположить, чтобы один портрет Пушкина мог дать о нем истинное понятие» 240.

При такой характерной мимике «ледяная» храбрость была бы, по контрасту, особенно заметна. Но никто из прочих мемуаристов не счел столь броскую деталь заслуживающей упоминания.

Примем во внимание и то, что на всем протяжении своих записок Липранди предпочитает лишь описывать высказывания и поступки Пушкина, воздерживаясь от комментариев. Однако он вдруг решительно меняет свойственный ему подход к повествованию, и цветистые пассажи о храбрости Пушкина занимают больше места, чем во всех прочих воспоминаниях о поэте, вместе взятых!

На мой взгляд, мемуары И. П. Липранди достоверны в их фактической основе, но искусно препарированы. Начать с того, что Липранди чуть ли не единственный, кто словно бы не замечает пушкинскую необычайную детскость, о которой речь у нас пойдет чуть ниже.

Верный слуга самодержавия, отставной генерал и бывший провокатор ни единым словом не обмолвился о яростных политических эскападах Пушкина в Кишиневе, хотя вполне мог бы облечь их в удобоваримую подцензурную форму. Все персонажи его записок, включая его самого, ни сном, ни духом не поминают политику. Хотя, с другой стороны, в письме кн. П. А. Вяземскому от 2 января 1822 г. Пушкин аттестует Липранди как единомышленника: «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и сам не любит его» (XIII, 34).

Так же наглухо умалчивает автор записок о наглядных проявлениях пушкинского духовного перелома в Кишиневе и затем в Одессе. Зато его стараниями создан фундамент мифа о мужественном героическом поэте. Тем самым Липранди ненавязчиво подводит читателя к мысли, что поразительно смелый Пушкин отрекся от декабризма и впоследствии стал придворным поэтом исключительно по доброй воле, ни в коем случае не поддавшись страху.

Полезно сравнить наблюдение Липранди о Пушкине, обладавшем «в высшей степени невозмутимостью» перед лицом опасности, с мнением любящего друга И. И. Пущина, который отметил: «В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило» 241.

Оба мемуариста отмечают чрезмерную, подчеркнутую аффектацию, сопровождавшую пушкинские проявления отваги. А ведь настоящий смельчак держится иначе, без явной скованности. Зато самолюбивый, обуреваемый боязнью человек, стоя под дулом пистолета, отчаянно боится выказать свой страх нечаянным движением и оттого « леденеет ».

И Пущин, и Липранди описывают вовсе не мужество, а истерическую храбрость напоказ.

В связи с этим нуждается в обсуждении еще одна характернейшая черта личности Пушкина. Редкий из мемуаристов не упомянул с восхищенным умилением его детские повадки, детский смех, детскую шаловливость. «Он был уже славный муж по зрелости своего таланта и вместе милый, остроумный мальчик не столько по летам, как по образу жизни и поступкам своим» 242, — пишет, к примеру, Ф. Ф. Вигель.

В своих записках о военной кампании на Кавказе в 1829 г. М. И. Пущин вспоминает, в частности, какое впечатление произвела на Пушкина свежая новость о том, что турецкое войско движется навстречу русскому: «По сообщении известия об этом Пушкину, в нем разыгралась африканская кровь, и он стал прыгать и бить в ладоши, говоря, что на этот раз он непременно схватится с турком» 243.

Поведение не совсем естественное для тридцатилетнего мужчины, которому предстоит смертельная битва.

Чиновник III Отделения М. М. Попов отозвался в своих мемуарах о храбрости Пушкина исчерпывающе: «Он был в полном смысле дитя и, как дитя, ничего не боялся» 244.

Действительно, умственный недоросль не вполне понимает, что такое смерть, и неспособен поверить, что он умрет. Недоросль полностью зациклен на себе и не задумывается о том, что другому человеку больно или страшно. Недоросль всласть издевается над другими, не считаясь с их переживаниями, и наносит оскорбления, не предвидя последствий.

Пушкин был именно таким недорослем и в жизни, и в стихах.

Это не что иное, как инфантилизм. Хорошо известный в психиатрии дефект личности.

Разумеется, великий поэт и средоточие национального достоинства должен бы, по идее, отклоняться от нормы только в лучшую сторону. Хуже того, в современной русской культуре констатация психического расстройства равнозначна тяжелому оскорблению.