Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Тем более, уже в следующей, второй строке нас поджидает новая досадная мелочь: «рано, до звезды». О какой звезде, собственно, идет речь? У многих народов принято исчислять время суток «до первой вечерней звезды». Именно до этого момента длится шаббат у иудеев, а также различные строгие посты у христиан и у мусульман. Вот первое, что приходит на ум. Однако слово «рано» подсказывает нам, что Пушкин имел в виду иное — так называемый «гелиакический восход звезды», то есть «момент первого в году появления звезды над горизонтом на восточной стороне неба на фоне утренней зари», как гласит Большая Советская Энциклопедия 255.

Итак, слово «утренней» просто не влезло в строку, и его приходится недоуменно домысливать. Между прочим, один из черновых вариантов строки гораздо точнее: «Я вышел утром, до звезды» (II/2, 819).

Непонятно, с какой стати поэт исказил смысл уже найденной добротной строки. Читательское недоумение коренится в незнании стержневого принципа, которым руководствовался Пушкин в своей поэтической практике. Главным критерием поэтичности он считал нанизывание аллитераций, элегантно неброских, но отчетливых. Вот чем он занимался по преимуществу, лихорадочно перекраивая черновики. Попробуйте перечитать начальные стихи глазами самого поэта.

Оба слога слова «рано» негромко аукаются в последующих строках. Поэт старательно отшлифовал черновик, заменив точное «утром» на расплывчато двусмысленное «рано» (поди угадай, ранним вечером или же затемно?). Он выбрал окончательный вариант в ущерб смыслу — ради тонкой, соразмерной, завораживающей звукописи. Все прочее он полагал несущественным. И, как видим, не прогадал. Несуразные по мысли и слогу, нарочито простоватые, но идеально благозвучные строки до сих пор вызывают восторг потомков.

Читателю надлежит догадаться, что во второй строчке «Сеятеля» Пушкин пожертвовал смыслом строки ради ее мелодичности. В противном случае, пытаясь все-таки понять мысль поэта, легко попасть впросак. Как известно, «момент гелиакического восхода звезды зависит от координат звезды и географических координат места наблюдения» 256. Да и звезды разные, их много. Скажем, древнеегипетские астрономы предсказывали разлив Нила по гелиакическому восходу Сириуса. Но в такие энциклопедические дебри углубляться не надо, поскольку речь, вне всякого сомнения, идет о Венере, ярчайшем утреннем светиле.

А вот это уже пикантно. В христианской традиции звезда Венера однозначно символизирует Сатану. Одно из его именований, Люцифер, почерпнуто из Вульгаты, латинского перевода Библии, поскольку блаженный Иероним, переводя Книгу Исайи, в стихе «Как упал ты с неба, денница, сын зари!» (Ис. 14:12) подыскал для еврейского слова «хейлель» («утренняя звезда») латинский аналог «lucifer» («светоносный»).

С учетом эпиграфа из Евангелия может померещиться, что Пушкин смутно намекает на нечистую силу, которая загадочным образом имеет отношение к трудам сеятеля. Ведь в таком небольшом по объему стихотворении любая строка, любая подробность становится выпуклой, кажется наделенной большим и важным значением. И тут вспоминается заодно, что именно в южный период творчества поэт испещрил свои рукописи целыми стаями рисованных чертей, отчего в официальный арсенал пушкинистов даже вошел термин «сатанинская тетрадь».

Но такие догадки заводят слишком далеко, хотя они и выстраиваются с удручающей неизбежностью. Будем считать, поэт просто не подумал хорошенько над тем, что у него написалось. Он явно хотел всего лишь подчеркнуть усердное рвение сеятеля, у него и в мыслях не было намекать на Князя Тьмы.

Также маловероятно, что в стихотворении осознанно затеяна перекличка с притчей из Евангелия от Матфея: «Другую притчу предложил Он им, говоря: Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем; когда же люди спали, пришел враг его и посеял между пшеницею плевелы и ушел» (Мтф., 13:24,25).

Как видим, помимо воли автора, к строке примешался каверзный побочный смысл. Такие огрехи у Пушкина встречаются гораздо чаще, чем принято считать.

А вот следующая строка, «Рукою чистой и безвинной», не только слащава донельзя, но и вызывает отталкивающее впечатление совершенно неуместным, простодушным самолюбованием. Есть вещи, которые говорить о себе негоже. «Я свят». «Я чист и невинен». «Я прекрасен». Разит отталкивающей фальшью, не правда ли?

Конечно же, это преисполненное чистоты и невинности «я» следует воспринимать как благопристойный вымысел. В стихотворении описывается так называемый лирический герой, не имеющий ничего общего с реальным Пушкиным — забиякой, картежником, сердцеедом и завсегдатаем борделей 257. Что ж, когда лирическое «я» слишком приукрашено по сравнению с реальной личностью автора, это называется позерством. Как правило, такой некрасивой глупости подвержены молодые неискушенные стихотворцы.

Если первые две строки не безупречны, но приемлемы, то уже третья строчка стихотворения наповал разит позой и безвкусицей. Впрочем, не будем слишком строги к молодому поэту. Классик все-таки. Согласно почтенной традиции пушкиноведения, при разборе стихотворений не принято замечать, как пушкинская лира то и дело несносно фальшивит.

Поскольку стихотворение в целом аллегорично, простенький троп «порабощенные бразды» понятен и нареканий не вызывает. Но вот слово «живительное» отягощено неточностью. Ведь семя не оживляет , оно само содержит зачаток будущей жизни. Для сравнения попробуйте сказать «живительный зародыш», «живительный эмбрион», и нелепость эпитета станет очевидной. Следовательно, семя не «живительное», а живое.

Самое интересное, Пушкин отдавал себе в этом отчет — в черновых набросках он поначалу употребил правильный эпитет:

Дело тут вот в чем. Строка «Бросал живительное семя» безупречна ритмически, четырехстопный ямб с пиррихием на третьей стопе гладок и благозвучен. Зато в лексически точную строку «бросал живое семя», как ни крути, надобно втиснуть еще одну двухсложную стопу. Получится ритмически отягощенный стих, который Пушкину органически претил, над которым он потешался.

В «Записках» Кс. А. Полевого есть интересное свидетельство о Пушкине: «Рассуждая о стихотворных переводах Вронченки, производивших тогда впечатление своими неотъемлемыми достоинствами, он сказал: „Да, они хороши, потому что дают понятие о подлиннике своем; но та беда, что к каждому стиху Вронченки привешана гирька!“» 258.