Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Именно для того, чтобы избежать уродливой «гирьки» ямба с ударениями на каждой из четырех стоп, Пушкин заменил «живое» на «живительное». Авось никто не заметит нелепицы. И ведь в самом деле — не замечают.

Мы видим, что Пушкин жертвует и смыслом, и точностью выражений ради благозвучия. Сам по себе такой выбор свидетельствует о неумелости либо нерадивости стихотворца. Настоящий мастер способен сочетать и то, и другое.

Однако подмеченная в пятой строке лексическая шероховатость не идет ни в какое сравнение с тем насилием над русским языком, которое Пушкин предпринимает далее.

Сказано вроде бы понятно и просто, но присмотримся к синтакисису. Ради размера поэт изменил порядок слов, тем самым исказив суть написанного. Неуклюжая инверсия смещает смысловой акцент, и вместо «только потерял» получается: потеряно «только время…» и т. д. Но это еще полбеды.

Ряд из трех дополнений, «время», «мысли», «труды» управляется сказуемым «потерял». Таким образом, поэт, в частности, говорит: «я потерял благие мысли». Продираясь сквозь корявую грамматику, читатель худо-бедно понимает, что подразумевал здесь автор: «я сеял благие мысли впустую» или же «мои мысли приняли иное направление, противоположное благому». Но в обоих случаях смысл выражен очень странно и неуклюже, наперекор грамматическому строю русского языка. Вдобавок употребленная Пушкиным евангельская аллегория здесь начинает хромать. Если семена, попавшие на неблагодатную почву, можно назвать потерянными, то поэт вовсе не утрачивает свои мысли, когда воплощает их в стихах. Даже если публика осталась к ним равнодушной.

А уж выражение «потерял труды» вообще звучит не по-русски.

Оплошности подобного рода Пушкин беспощадно высмеивал, правда, он замечал их только в чужих стихотворениях. Например, в письме А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г. (XIII, 87–88) он потешается над заключительными строками «похабного мадригала» А. А. Родзянко:

Но употребленная в «Сеятеле» причудливая конструкция « потерял только время, мысли и труды » в гораздо большей степени заслуживает того, чтобы ее, как выразился сам Пушкин о мадригале Родзянко, поместили «в грамматику для примера бессмыслицы» (XIII, 88).

Мы внимательно прочитали первую строфу, и обнаружилось, что всего семь строчек содержат изрядный клубок прегрешений против хорошего вкуса, здравого смысла и русского языка.

При этом вторая строфа разительно отличается от предшествующей, в ней нет никаких изъянов, впрочем, равно как нет и особых поэтических достоинств. О причине этого будет сказано немного позже. Пока отметим, что при всей своей внешней хлесткости заключительная строфа производит блеклое впечатление, там нет ни единой истинно поэтической строчки, достойной восхищения.

Но следует отметить, что вторая строфа «Сеятеля» искусно прошита гулкой, чарующей звукописью: « род — дам — дар — бод». Завораживающая акустика стиха настолько сильна, что она с лихвой искупает словесную неопрятность, образную скудость и убожество содержания. По своему воздействию на читателя пушкинская звукопись вполне сравнима с магическим заклинанием.

Именно эта сторона пушкинского творчества, наиболее развитая, мощная и интересная, сознательно культивировавшаяся самим поэтом, исследована меньше всего 260. И не стоит надеяться на обилие открытых научных публикаций на данную тему в будущем, поскольку тут затронута область методов подспудного и глубокого воздействия словом на человеческую психику.

В целом же стихотворение представляет собой довольно бесхитростную аллегорию, изложенную с газетной незатейливостью. Притом главная мысль поэта, рекордная по цинизму и густопсовой реакционности, совершенно однозначна. Согласно Пушкину, все народы являются стадом скотов. Тщетно взывать к их свободолюбию и чести, они достойны лишь унизительного гнета и порки. Точка.

Собственно говоря, это даже не мысль, а ее полуфабрикат — развернутое утверждение, плоское, как медный грош. Подлинной глубины и пульсации поэтической мысли тут нет. Ни дать, ни взять, зарифмованная публицистическая заметка.

Конечно же, поэт имеет право на яростные горькие прозрения, но здесь перед нами скорее образчик желчного скудоумия, опровергаемого вдобавок всем ходом человеческой истории. Еще во времена Пушкина было очевидно, что народ, бунтовавший под предводительством Разина и Пугачева, не заслужил упрека в скотском отсутствии свободолюбия.

Более того, насаждение военных поселений при Александре I сопровождалось крестьянскими протестами в Холынской и Высоцкой волостях Новгородской губернии в 1817 г., а также волнениями Бугского войска. Крупные волнения происходили также в Чугуевском и Таганрогском поселенных полках в 1819 г. Было арестовано до двух тысяч поселян, из них отдано под суд 350 человек. 40 зачинщиков прогнали «сквозь строй», из них половину забили насмерть. Наконец, в октябре 1820 г. произошло восстание Семеновского полка.

В свете этих событий не приходится считать русский народ безропотным стадом, заслужившим лишь ярмо да бич. Вряд ли перечисленные факты могли ускользнуть от внимания Пушкина. Поэтому весьма странно выглядит поэт, который патетически плюет на свежие могилы запоротых шпицрутенами крестьян.

Впрочем, в отечественном литературоведении принято поминать сие переломное, программное и шокирующее произведение, «Свободы сеятель пустынный…», изредка и вскользь. С непременными сочувственными разъяснениями.

Как пишет Т. Г. Цявловская в примечаниях ко второму тому десятитомного собрания сочинений Пушкина: «В стихотворении выражено разочарование поэта в действенности политической пропаганды, которая, как он в это время думает, не в состоянии пробудить „мирные народы“» 261.

Ну разочаровался поэт, ну написал облыжную пакость. Что ж тут удивительного? Стихотворцы вообще вертопрахи, безответственная публика, а с великого поэта, тем паче, какой может быть спрос…

Сходную трактовку стихотворения содержит фундаментальная работа Б. В. Томашевского «Пушкин». Отмечая разительную перемену в мировоззрении поэта, исследователь соотносит ее с широким историческим контекстом посленаполеоновской Европы: «Год 1823 был временем торжества реакции» 262. И далее:

Франция двинула на Испанию стотысячное войско, и, хотя испанцы располагали, по крайней мере, равными силами и сражались у себя на родине, кампания закончилась в два месяца. Причиной этого стало равнодушие населения к делу защиты конституции. … В газетных сообщениях подчеркивалось, что испанский народ приветствовал французов как «освободителей». Риего был выдан крестьянами монархическим властям. Повторилось в еще более резкой форме то, что произошло в Неаполе и Пьемонте: революционное движение, затеянное карбонариями и масонами, не было поддержано народом. И Пушкин вернулся к теме, намеченной еще в послании к Давыдову: