Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Пожалуй, окончательную ясность в исследуемую проблему вносит рассказ В. А. Нащокиной в записи И. Родионова: «Не помню, кто именно, но какая-то знаменитая в то время гадальщица предсказала поэту, что он будет убит „от белой головы“. С тех пор Пушкин опасался белокурых. Он сам рассказывал, как, возвращаясь из Бессарабии в Петербург после ссылки, в каком-то городе он был приглашен на бал к местному губернатору. В числе гостей Пушкин заметил одного светлоглазого, белокурого офицера, который так пристально и внимательно осматривал поэта, что тот, вспомнив пророчество, поспешил удалиться от него из залы в другую комнату, опасаясь, как бы тот не вздумал его убить. Офицер последовал за ним, и так и проходили они из комнаты в комнату в продолжение большей части вечера. „Мне и совестно и неловко было, — говорил поэт, — и, однако, я должен сознаться, что порядочно-таки струхнул“» 251.

Как видим, поразительная храбрость поэта начисто испарялась, едва померещится малейшая угроза его жизни. Однако легенда о пушкинском бесстрашии вводила в заблуждение даже неглупых людей. «Тынянов когда-то очень интересно говорил о том, что во времена Пушкина и декабристов смерти не боялись» 252, — вспоминала Л. Я. Гинзбург.

Зная, что суеверный Пушкин панически боялся блондинов, вряд ли можно всерьез рассуждать о его фантастической отваге. Заодно тут напрашивается дискуссия о благородстве человека, который лихо нарывался на поединки с шатенами или брюнетами, будучи полностью уверен в собственной неуязвимости.

Знакомство с фактами позволяет сделать предположение, объединяющее сразу три версии. Преувеличенная скованность Пушкина у дуэльного барьера вполне объяснима его стремлением утаить свой панический страх, от которого не может окончательно избавиться ни застрявший на подростковой фазе развития человек, слабо осознающий свою смертность, ни суеверный фаталист, завороженный сбывающимся предсказанием гадалки.

Три перечисленные гипотезы не противоречат друг другу, следовательно, применимы в любых попарных сочетаниях.

Впрочем, их можно с возмущением отвергнуть. Но тогда останется загадкой, почему же Пушкин на протяжении всей жизни вел себя иногда как самый настоящий трус.

Собственно говоря, любую историческую личность мы способны увидеть только сквозь наслоения концепций.

Если присмотреться к величайшему из русских императоров, мы под одним ракурсом видим мудрого реформатора, прорубившего окно в Европу и заложившего основу для исторического прогресса, но другой угол зрения покажет нам свирепого сумасброда, который сломал хребет русской самобытности, превратил Православную церковь в унылый канцелярский придаток государства и на века упрочил в целом народе чувство собственной неполноценности по сравнению с Западом.

Не менее амбивалентен взгляд на центральную фигуру российской государственности в ХХ веке. Восторженные апологеты поведают вам о вожде, одержавшем победу в кровопролитнейшей войне, принявшем Россию с сохой, а оставившем с атомной бомбой. Гневные обличители расскажут о кровавом параноике, уничтожившем национальную элиту, перемоловшем в лагерную пыль миллионы неповинных людей, создавшем удушающую тоталитарную систему, где лишь тупость и лицемерие служили верным залогом преуспевания.

Что интереснее всего, любая из перечисленных точек зрения подкреплена безусловными доказательствами. Кстати говоря, если государственная пропаганда начинает петь осанну обоим помянутым выше историческим персонажам, значит, Россия входит в очередной круг своего ада.

С Пушкиным дело обстоит несколько иначе. Он же не какой-то там Иосиф Сталин, чья историческая роль может стать предметом дискуссии. Пушкинский миф сегодня безусловен и безальтернативен.

В отличие от завершенного раз и навсегда прошлого, судьба и стихи Пушкина остаются живым сгустком русской культуры. Всякий раз, когда читатель склоняется над пушкинскими сочинениями, они воскресают в уникальном сегодняшнем облике. Произведения Пушкина неразрывно переплетены с его биографией, а жизнь поэта исподволь просачивается в его стихи. Полностью отрешившись от биографических подробностей и читая только сами по себе пушкинские тексты, мы сплошь и рядом окажемся в заблуждении, а то и не сумеем вообще понять, что же именно поэт выразил в своем стихотворении. А значит, никогда не будет лишней попытка честно разобраться, кем же в действительности являлся Пушкин, и какие тексты собраны под обложкой школьной хрестоматии — облагораживающие душу непревзойденные шедевры или, Боже упаси, циничная стряпня искусного прохиндея.

Теперь мы готовы приступить к разбору одного из самых известных и вместе с тем загадочных стихотворений поэта, написанного осенью 1823 г. в Одессе, «Свободы сеятель пустынный…». Произведение общеизвестное, а для Пушкина этапное, как принято считать, знаменующее перелом в мировоззрении поэта. Конечно же, оно заслуживает пристального и вдумчивого прочтения. Попробуем насладиться всем богатством чувств и мыслей классика, не упуская ни одной строчки.

В первой же строке пристального читателя обескураживает слово «пустынный». Этим эпитетом в русском языке принято награждать безжизненную и бесплодную местность, подобную пустыне. Местность, а не человека. Именно в таком смысле это прилагательное встречается в других стихах Пушкина, к примеру, «Приветствую тебя, пустынный уголок…» (II/1, 89), или «На берегу пустынных волн…» (V, 135).

Неуклюжесть эпитета несомненна и для Т. Г. Цявловской, которая в кратком примечании к этому стихотворению 253сочла нужным особо отметить: «Эпиграф взят из евангелия от Матфея, гл. 13, ст. 3. Оттуда же и образ первых стихов (пустынный — одинокий)». Почтенная автор академического комментария здесь, мягко говоря, лукавит. В указанной ею главе вообще не встречается слово «пустынный». Зато в следующей главе читаем: «Иисус удалился оттуда на лодке в пустынное место один» (Мтф., 14:13). Вообще в Писании нигде не употреблен эпитет «пустынный» в смысле «одинокий», и мнение Цявловской выглядит неубедительным.

Возникшее затруднение благополучно разрешает словарь Даля: «Пустынный, к пустыне относящ.; безлюдный, отшельный, одинокий» 254. Следовательно, «пустынный» в смысле «одинокий» все-таки употреблялось, хотя и крайне редко. Давайте отнесем двусмысленность эпитета к разряду мелких шероховатостей, которые не должны мешать восхищенному, любовному, тщательному чтению.