Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Недостаточно лишь признать, что «Пушкин капитулировал перед самодержавием» 317, как выразился Д. П. Святополк-Мирский. Следует разобраться, почему такое случилось, какие плачевные следствия с неизбежностью повлекло.

Пушкин вовсе не пребывал под гнетом суровых и непреодолимых обстоятельств. Он оскопил в себе гражданина сам, из малодушной боязни властей и приверженности к мизерным удовольствиям вроде посещения итальянской оперы или объятий столичной проститутки.

О той поре Пушкин писал в черновике второй главы «Евгения Онегина» «Мне было грустно, тяжко, больно…» (VI, 279). Да, все было именно так. Но в строке не хватает одного, стыдливо пропущенного, самого главного слова: « боязно». Лишь это слово дает ключ к происшедшему в Бессарабии перелому. И оно разом проясняет все загадки так называемого «метафизического кризиса».

Сложно вообразить, в какой титанической внутренней борьбе Пушкин выкарабкивался из-под гнета небезопасных понятий о мужестве, благородстве, чести, верности, общественном благе. Однако результаты его усилий просматриваются четко.

Пойдя на сделку с совестью, Пушкин от благородного стремления «воспеть свободу миру» (II/1, 45) с неизбежностью перешел к рабскому самоутешению и стремлению «себе лишь самому служить и угождать» (III/1, 420). Такое даром не проходит. Начиная с осени 1822 года, он щедро выплескивает на окружающих мрачность и ернический цинизм 318. Ясно, что дело тут не в романтическом демонизме, а в том, насколько болезненной и унизительной оказалась его вынужденная капитуляция. Снедаемый жгучей потребностью залечить раны самолюбия, поэт инстинктивно употребил слишком дорогое и горькое лекарство. Как водится, за мнимое исцеление пришлось уплатить стойким душевным вывихом.

Д. П. Святополк-Мирский по этому поводу резюмирует, что «примиряться с действительностью Пушкин был большой охотник, но это примирение всегда отражалось в его творчестве пониженным тонусом жизнерадостности. Примирение есть акт двухсторонний, и Пушкину слишком скоро приходилось чувствовать, что он-то мирился с „действительностью“, да она с ним не мирилась» 319.

Конечно же, каждый вправе сменить свои взгляды, избавляясь от заблуждений, тут нет ничего зазорного. Но добровольная перемена мировоззрения не сопровождается муками совести, не требует самооправдания. Похоже, Пушкин поначалу остался при своих прежних убеждениях, судя по тому, какую мучительную духовную ломку перенес «певец свободы», преображаясь в циничного приспособленца.

Как ни странно, раболепное восхищение «певцом свободы» в русской литературе стало мерилом хорошего вкуса. Но изо всего сонма великих писателей, кажется, лишь В. В. Набоков безошибочно в Пушкине почуял не кумира, а родственную душу.

«Сегодня больше, чем когда-либо, поэт должен быть так же свободен, нелюдим и одинок, как хотел Пушкин сто лет назад. Порой, может быть, самый безупречный художник пытался сказать свое слово в защиту гибнущих или недовольных, но он не должен поддаваться этому искушению, так как можно быть уверенным, если дело заслуживает страданий, оно умрет и позже принесет неожиданные плоды. Нет, решительно, так называемой социальной жизни и всему, что толкнуло на бунт моих сограждан, нет места в лучах моей лампы; и если я не требую башни из слоновой кости, то только потому, что доволен своим чердаком» 320, — опрометчиво провозглашал будущий автор «Приглашения на казнь».

По забавному совпадению, примерно в те же годы безусловный антипод Набокова, вельможный пролетарский писатель Максим Горький также превозносил Пушкина, утверждая, что он «основоположник поэзии нашей и всем нам навсегда учитель» 321.

Стоит задуматься всерьез, чему нас может научить уже не столько сам Пушкин, сколько миф о Пушкине. Говоря по самому большому счету, дело тут не в поэте, а в нас самих.

Нельзя безоговорочно принимать на веру тот общеизвестный исторический факт, что рабство на Руси отменили в 1861 году. Слишком часто с тех пор мы, русские, все вместе и поодиночке впадали в рабство — по слепоте и недомыслию, от покорной боязни, из неумения быть самими собой. Ползучее, въедливое рабство до сих пор живо, и нам еще предстоит выкорчевывать его из себя.

Тем более, всем теперь доподлинно известна плата за отказ от свободы. Это десятки миллионов загубленных жизней, сотни миллионов исковерканных судеб и развал великой страны.

Духовное холопство каждого и всех нельзя упразднить по высочайшему указу. Да и никогда российские власти не обратятся к народу с убийственным для себя предписанием думать самостоятельно, не пресмыкаться перед государственной махиной и не кривить душой.

Впрочем, в нынешней России, кажется, благородство не в моде. Для многих, слишком многих сегодняшних обитателей моего отечества сделанный Пушкиным выбор естественен, а его стремление к безбедной жизни вполне понятно. Ехидная судьба все-таки внесла его в огромный мартиролог русских писателей и даже поместила в верхней строчке рейтинга мучеников, судя по сущему Монблану статей и книг, которым потомки почтили трагическую гибель поэта. Ни в какое сравнение с ним не идут заштатные пасынки нашей словесности вроде Радищева или Рылеева.

Что печальнее всего, проблема не исчерпывается моральным и научным уродством пушкиноведения, превращенного в обслугу правящей идеологии, обреченного на прегрешения против здравого смысла и совести, разукрасившего миф о Пушкине наглой и несусветной ложью.

Даже не в том главная беда, что оболваненные читатели обречены истолковывать стихотворения Пушкина в совершенно превратном духе или зачарованно плутать в лабиринтах непостижимых противоречий.

Гораздо хуже другое.

Подобно тому, как изворотливый «певец свободы» пытался ужиться с деспотизмом, спустя столетие после его смерти миф о свободолюбивом Пушкине стал одной из опорных конструкций людоедского сталинского режима. И вряд ли это случайно.

Вот что пишет несгибаемый сын коммунистической партии, выдающийся пушкинист В. Я. Кирпотин: «Советскому народу, утвердившему на VIII Всесоюзном съезде советов самую свободную, самую демократическую конституцию в мире, незачем умалять свободолюбие Пушкина. Наоборот, нам дорого свободолюбие поэта. Мы высоко ценим это качество в каждом трудящемся нашей страны. Любовь к свободе и к независимости, наполняющая жизнь и творчество Пушкина, делает для нас еще более драгоценным наследие поэта. Новая советская конституция, воплощая в жизнь самые смелые надежды лучших борцов за политическую свободу, реализует смутные, но упорные и постоянные чаяния вольнолюбивого гения Пушкина» 322.

Цитата взята из книжицы, изданной тиражом 400 000 экземпляров в 1937 году.