Николай Гуданец - Загадка Пушкина

И вдруг впервые в его лирике прозвучал евангельский мотив, тут же сменившийся возвратом к прежнему циничному вольтерьянству. (В концовке «Сеятеля» перефразирован известный афоризм Вольтера: «Народ всегда несдержан и груб, — это быки, которым нужны ярмо, погонщик и корм» 301. Здесь явственна полемика с традиционным христианским образом народа как стада кротких овец, возглавляемого жертвенным агнцем.)

Подобный выверт невозможно приписать характерной для Пушкина внезапной смене настроений. По отношению к мировоззренческим стержневым вопросам Пушкин однозначно занимал крайне жесткую и неуступчивую позицию. А происходившие с ним духовные перемены всегда носили постепенный и необратимый характер.

Теперь допустим, что «Сеятель» написан не просто так, а создан как необходимый смысловой элемент в композиции письма к А. И. Тургеневу.

Хотя в целом переписка Пушкина редко затрагивает вопросы вероисповедания, « бес арабский » всячески подшучивал над религиозностью А. И. Тургенева, и ни одно его письмо почтенному секретарю Библейского общества не обходилось без колкостей касательно христианства. Уже в первом адресованном А. И. Тургеневу письме от 9 июля 1819 г. Пушкин просит вступиться за проштрафившегося ученика Благородного пансиона Соболевского « хоть ради вашего Христа » (XIII, 10), вряд ли даже сознавая, каким неуместным хамством сдобрено его ходатайство.

Обилие религиозных реминисценций именно в переписке с А. И. Тургеневым наталкивает на мысль, что новозаветный зачин «Сеятеля» далеко не случаен, а предполагает все того же конкретного адресата.

По своему обыкновению Пушкин не удержался от плоской шуточки насчет «басни умеренного Демократа И. Х.» (XIII, 79), зато «Сеятель» вполне серьезен. Кроме того, возвышенный тон стихотворения безусловно подводит к отрадной для А. И. Тургенева мысли о том, что теперь молодой поэт черпает вдохновение из Евангелия, значит, уже не столь рьяно исповедует завиральные вольтерьянские идеи.

Что интересно, впоследствии в пушкинской лирике новозаветные мотивы зазвучат лишь спустя шесть лет, и то лишь в качестве довеска к эстетическим и эротическим восторгам мужа «косоглазой Мадоны» 302.

Кроме того, в «Сеятеле» прослеживается еще один, до сих пор никем не замеченный пласт аллюзий.

Напомним, что Пушкин вступил в масонскую ложу «Овидий», учрежденную под эгидой «Великой Ложи Астреи» в Петербурге, принадлежавшей к иоанновской ветви масонства 303. А. И. Тургенев также принял посвящение в иоанновской масонской ложе «Полярная звезда» 304. Ну, а лозунг иоанновского (английского) масонства звучал так: «Сейте семена царского света» 305.

Следовательно, «Сеятель» содержит символику, с первого взгляда ясную для российского вольного каменщика. То есть это стихотворение прямо адресовано влиятельному столичному масону от бедствующего собрата.

Пожалуй, каждое из этих соображений по отдельности может быть оспорено и по-другому истолковано. Но в совокупности они подкрепляют друг друга и оставляют мало места для сомнений в том, что стихотворение «Сеятель» написано с заведомой целью, специально для А. И. Тургенева, в качестве веского свидетельства о благонадежности Пушкина.

И вот ведь что забавно, адресат стихотворения, в отличие от исследователей-пушкинистов, сразу все понял наилучшим образом.

Обрадованный А. И. Тургенев сообщил кн. П. А. Вяземскому 22 января 1824 г., что получил от Пушкина письмо, которое «исполнено прекрасных стихов и даже надежды на его исправление». Уловка сработала как надо, и высокопоставленный сановник уже начал хлопотать за своего любимца: «Здесь все еще в черном теле его держат; но я заставил приезжего чиновника, в присутствии его начальника, описывать Пушкина и надеюсь, что эта сцена подействует на бездушных зрителей» 306.

А. И. Тургенев разгадал все подтексты письма и прекрасно уразумел, зачем прислано свежее стихотворение.

Как видим, тонкий замысел Пушкина увенчался заслуженным успехом.

Нельзя не согласиться с К. Поппером, который предлагает «рассматривать науку как поиск истины» и указывает, что «именно идея истины позволяет нам разумно говорить об ошибках и о рациональной критике и делает возможной рациональную дискуссию» 307.

В связи с этим философ утверждает: «Мы хотим большего, чем просто истины: мы ищем интересную истину — истину, которую нелегко получить. В естественных науках (в отличие от математики) нам нужна истина, обладающая большой объяснительной силой, т. е. логически невероятная истина» (курсив автора) 308.

Даже если не принимать это яркое высказывание целиком, заслуживает внимания предложенный Поппером для научных теорий критерий оценки: степень объяснительной силы .

Попробуем разобраться, какой объяснительной силой обладает выдвинутая здесь гипотеза о «Сеятеле».

Обнаруживается, что соседство черновиков «Евгения Онегина», письма Ф. Ф. Вигелю, стихотворения «Сеятель» и письма А. И. Тургеневу в одной тетради далеко не случайно.

В первой главе «Евгения Онегина» Пушкин предпринял своего рода мысленное путешествие в столицу, снедаемый ностальгией по вожделеннному Санкт-Петербургу. Письмо Тургеневу начинается с аналогичного воображаемого странствия. Ф. Ф. Вигель уехал в Кишинев, где начат «Евгений Онегин», в город, откуда Пушкина вызволил влиятельный А. И. Тургенев. Цепочка ассоциаций замыкается: почему бы теперь не попросить его превосходительство выхлопотать для Пушкина и разрешение вернуться в Санкт-Петербург?

Единственным препятствием тут могли стать тургеневская осмотрительность и пушкинская репутация неисправимого вертопраха, который уже подложил изрядную свинью Н. М. Карамзину. Стало быть, письмо нелишне украсить поэтическим свидетельством отречения от бунтарства. Хотя бы коротеньким, кое-как состряпанным из подручного чернового материала. А если подпустить в стишок евангельские бредни , столь милые сердцу человеколюбивого Александра Ивановича, выйдет вообще замечательно.

Теперь мы видим, что в поведении Пушкина нет загадочных противоречий. Возникает возможность объяснить неправдоподобно резкий эмоциональный перепад между разухабистым письмом к Вигелю и преисполненным гневной скорби «Сеятелем». Вряд ли здесь поможет напрашивающаяся апелляция к поэтическому непостоянству. По моему предположению, Пушкин все так же пребывал в благодушном веселом настроении, сочиняя стихотворение на заданную тему и глумливо посмеиваясь над святошей Тургеневым вместе с его « Демократом И. Х. ».

Заодно исчерпывающе разъясняется еще более странный, настороженно воспринятый С. Г. Бочаровым мировоззренческий кульбит от ернического безбожия к самоотождествлению с Христом. Впрочем, не подозревая, до какой степени доходили расчетливость и цинизм лукавого «солнца русской поэзии», исследователь в «Сеятеле» усмотрел «начало пушкинского Пророка» 309. Также И. З. Сурат без тени сомнения считает «Сеятеля» результатом «личного проживания библейских сюжетов» 310. Даже у самых тонких и эрудированных современных исследователей, как видим, недопонимание Пушкина достигает трагифарсовых масштабов.