Николай Гуданец - Загадка Пушкина

До сих пор в пушкинистике не уделялось надлежащего внимания обстоятельствам, при которых было написано стихотворение «Сеятель».

Давайте мысленно раскроем вторую «масонскую» тетрадь Пушкина (ЛБ № 2369) на 25-й странице и присмотримся к развороту, хаотично испещренному коричневатыми строками орешковых чернил в начале ноября 1823 г.

Справа мы видим черновик второй главы «Евгения Онегина» и набросок «Сеятеля»: первую строфу и торопливую условную помету завершающей строфы « Пасит. м. », отсылающую к неоконченному стихотворению «Мое беспечное незнанье…» в другой тетради. Слева набросаны онегинские строфы, где главный герой иронически охарактеризован как «свободы сеятель пустынный» (VI, 265). Из брошенной мимоходом легкой шуточки вдруг отпочковалось и оформилось одно из самых горестных и мрачных стихотворений Пушкина.

А на предыдущем развороте красуется письмо, адресованное Ф. Ф. Вигелю. Перед тем, как углубиться в работу над второй главой «романа в стихах», поэт сочинил веселое стихотворное послание другу в «проклятый город Кишинев» (XIII, 71), которое заканчивается такими строками:

Разрезвившийся Пушкин лихо подтрунивает над мужеложцем Вигелем: «Это стихи, следственно шутка — не сердитесь и усмехнитесь любезный Филип Фил. — Вы скучаете в вертепе, где скучал я 3 года. Желаю вас рассеять хоть на минуту — и сообщаю вам сведения которых вы требовали от меня в письме к Шв.; из 3 зна<���комцев> , думаю годен на употребление в пользу собственно самый меньшой; NB, Он спит в одной комнате с бр. Михаи и тресутся немилосердно — из этого можете вывести важные заключения, предоставляю их вашей опытности и благоразумию — старший брат как вы уже заметили глуп как Архиерейский жезл — Ванька — блядун — следственно чорт с ними…» (XIII, 72).

Поэт уснащает письмо ветхозаветными реминисценциями, сравнивая Кишинев и «несчастливый Содом», уничтоженный за грех гомосексуализма, «если верить Моисею» (XIII, 71). Он безусловно подразумевает библейскую троицу ангелов, когда рассуждает, кого именно из троих кишиневских соседей Вигелю сподручнее избрать для содомских утех.

А уже на следующей тетрадной странице Пушкин предпошлет трагичному «Сеятелю» эпиграф из Евангелия от Матфея (13:3): «Изыде сеятель сеяти семена своя».

Поразителен внезапный перепад настроения. Веселый вольнодумец-атеист сыплет скабрезностями, но вдруг тяжко задумывается над строками Нового Завета, впадает в ярость и, отменно подражая Христу, адресует гневные обличения стадам «мирных народов».

Может показаться, что между соседними страницами тетради пролегла внезапная бездна страшных и безысходных раздумий над судьбами народов, яростными всполохами революций по всей Европе, над своей тяжкой долей изгнанника, который ютится в гостевой комнате ресторации Отона и скрепя сердце ходит в одесскую оперу, а не в Императорский санкт-петербургский театр…

Заканчивая письмо другу-педерасту, Пушкин снабдил ернические стихи прозаической припиской. «У нас холодно, грязно — обедаем славно — я пью как Лот содомский и жалею что не имею с собой ни одной дочки. Недавно выдался нам молодой денек — я был презид<���ентом> попойки — все перепились и потом поехали по борделям (XIII, 73)», — уведомляет он Вигеля о своем времяпрепровождении.

Тем же пером на следующем тетрадном листе выведены проникновенные строки о сеятеле, который разбрасывал семена свободы «рукою чистой и безвинной» (II/1, 302).

Не будем слишком придирчивы и брезгливы. Само собой, жизнь отдельно, а стихи отдельно. Возьмем на заметку мудрое предостережение проницательного Ю. М. Лотмана: «прямолинейное биографическое толкование творчества поэта опасно: в самые драматические моменты своего пребывания в Одессе Пушкин создал идиллические строфы второй главы „Евгения Онегина“» 286.

Наблюдение чрезвычайно тонкое. Казалось бы, у поэта нет причин для отчаяния. Кишиневский кризис разразился в 1822 г. и уже миновал. Жизнь стала налаживаться, Пушкину в « европейской » Одессе нравилось гораздо больше, чем в « молдаванном » Кишиневе. В письме 25 августа 1823 г. он сообщает брату: «я оставил мою Молдавию и явился в Европу — Ресторация и Италианская Опера напомнили мне старину и ей богу обновили мне душу» (XIII, 67).

Ближе к концу года Пушкин все так же бодр и весел. «Что еслиб ты заехал к нам на Юг нынче весною? Мы бы провели лето в Крыму, куда собирается пропасть дельного народа, женщин и мущин. Приезжай, ей Богу веселее здесь чем у вас на Севере» (XIII, 83), — пишет он П. А. Вяземскому 20 декабря 1823 г.

Вот до чего глубокий кризис его терзает.

Согласно Ю. М. Лотману, игривый поэт на самом деле преисполнен «беспримерной мрачности», поскольку перед ним «открывалась подлинная бездна реального административно-полицейского демонизма» 287. И в глубине души он изнывает от безысходного горя и циничной ярости, выплеснувшихся в «Сеятеле».

Отвергая « прямолинейное биографическое толкование творчества поэта », Ю. М. Лотман выдвигает взамен совершенно лобовое толкование биографии на основе безусловного доверия к поэтическому тексту. Но такой примитивный текстологический хрен отнюдь не слаще вульгарной биографической редьки.

Для внимательного взгляда в «Сеятеле» вдруг открываются прихотливые напластования смыслов. Вот что пишет об этом произведении С. Г. Бочаров: «Пушкин придал ему насмешливый комментарий, посылая его в письме Александру Тургеневу 1 декабря 1823 года. Стихотворение лирически серьезно — автокомментарий усиленно ироничен, а „И. Х.“, как он прописан в письме, нарочито политизирован. Пьеса представлена как „подражание басни умеренного демократа И. Х.“ (XIII, 79). Ирония здесь двойная — в самом, во-первых, определении проповеди Христа как политической программы, но и также в оценке ее как умеренной. Это звучит насмешливо в устах поэта — недавнего пылкого радикала в целом ряде политических стихотворений предшествующих двух лет. Однако от этой веселой революционности он теперь уходит. „Сеятель“ замыкает ряд радикальной лирики южного Пушкина и представляет собой исход из нее. Там он играл с христианской образностью и враждебно-весело перелицовывал ее на либерально-революционный лад, — здесь подражает притче Христовой всерьез» 288.

При всем том исследователь чувствует некую странноватость «Сеятеля»: «несомненна дистанция между эпиграфом и речью стихотворения. И если это и самое сильное из подобных самоотождествлений, то и самое проблематичное и даже сомнительное» 289.