Николай Гуданец - Загадка Пушкина

К сожалению, текст тургеневского письма не сохранился, но кое-что из его содержания косвенно угадывается. Надо полагать, в недавних разговорах с приятелем опальный Пушкин поминал старших собратьев по перу недобрым словом, поскольку Вигель пишет: «Прочитав Тургенева послание, вы увидите, что вы по прежнему чадо избранное Арзамаса, сердитесь, браните ваших восприемников, они всегда осуждены вас любить» (XIII, 68).

А Пушкин, в свою очередь, ответил Тургеневу: «Благодарю вас за то что вы успокоили меня на щет Н.<���иколая> М.<���ихайловича> и К.<���атерины> А.<���ндреевны> К<���арамзиных>» (XIII, 80).

Все это наводит на мысль о наверняка дошедших до Пушкина слухах по поводу щекотливой ситуации вокруг «Кинжала», написанного им в нарушение данного Н. М. Карамзину честного слова. Если А. И. Тургенев так или иначе помянул в своем письме эту историю, пусть даже в успокоительном ключе, соответственно, возникла настоятельная необходимость заверений в том, что впредь поэт не подведет своего нового ходатая.

Но даже не вдаваясь в столь зыбкие предположения, мы видим, насколько Пушкин в письме А. И. Тургеневу не скупился на тонкие намеки касательно своей полной благонамеренности.

Интерес представляет и датировка переписки. Пушкину предстояло ответить сразу на два письма. Было бы естественно предположить, что после ответа Ф. Ф. Вигелю он напишет и А. И. Тургеневу. Но хотя второе из писем имело несравнимо большее практическое значение, оно закончено и отослано лишь месяц спустя.

Эта странность объясняется, на мой взгляд, тем, что записанное в тетради на следующем же листе после письма Вигелю стихотворение «Сеятель» является необходимой заготовкой для письма Тургеневу. А Пушкин имел обыкновение не трогать законченные вчерне стихи до тех пор, покуда не спадет первоначальная горячка вдохновения, и текст можно будет перебелить, окинув свежим взглядом. Время выжидания между черновиком и беловиком исчислялось иной раз годами. На сей раз у поэта хватило терпения только на месяц, видимо, уж очень приспела охота отослать весточку своему главному заступнику в столице.

В успехе своей интриги Пушкин не сомневался. 16 ноября, за две недели до того, как приступить к тщательно продуманной эпистолярной композиции для А. И. Тургенева, он пишет А. А. Дельвигу: «Друзья, друзья, пора променять мне почести изгнания на радость свидания. Правда ли, что едет к вам Россини и италианская опера? — боже мой! это представители рая небесного. Умру с тоски и зависти» (XIII, 75).

Обеспечить ему « радость свидания » в столице мог, по всей видимости, лишь один человек. Тот самый вельможа, чьими стараниями Пушкина перевели в Одессу из Кишинева.

Казалось бы, автор этих строк рискует навлечь на себя упреки в излишней категоричности, при том, что абсолютной уверенности здесь быть не должно. Ведь Пушкин мог написать «Сеятеля» безо всякой задней мысли, а потом сообразить, что это стихотворение как нельзя лучше подходит для письма А. И. Тургеневу.

Нельзя совершенно исключить и такую возможность, но также следует принять во внимание ряд дополнительных, подкрепляющих мои выводы соображений.

Пушкин ранее пробовал затронуть ту же тему в сравнительно обширных текстах: реконструкция Второго послания к Раевскому (II/1, 265–266) содержит 49 законченных строк, а в стихотворении «Мое беспечное незнанье…» (II/1, 293) их насчитывается 30.

Между тем в «Сеятеле» всего 13 строчек. Слишком мало, чтобы полноценно развернуть острую и важную мысль, но вполне достаточно, чтобы произвести на Тургенева желаемое впечатление.

К тому же все предыдущие «кризисные» стихотворения остались черновыми, и лишь написанный из практических соображений «Сеятель» дописан и перебелен.

Следует добавить, что вторая строфа «Сеятеля» ранее завершала черновик стихотворения «Мое беспечное незнанье…» (датируется 13 июня — 1 ноября 1823 г.), и она отдельно распространялась в списках. До наших дней строфа дошла в шести экземплярах благодаря рукописным собраниям Алмазова, Вяземского, Каверина, Щукина, а также собранию Зимнего дворца и донесению жандармского полковника Н. П. Бибикова Бенкендорфу (См. II/2, 1132).

Соответственно, И. Н. Медведева выдвинула предположение, что эти шесть строчек «по-видимому были выделены Пушкиным в самостоятельное произведение» (II/2, 1129). Однако Пушкину совершенно несвойственна манера распространять выхваченную из черновика строфу, которая очевидно не дотягивает до полноценного стихотворения.

Послав кому-то 297стихотворный отрывок подчеркнуто антилиберального звучания, он таким образом дал пищу для слухов о произошедшей с ним перемене, о том, что наказанный поэт «образумился» и «ведет себя отлично». Именно такое мнение о Пушкине действительно муссируется как отрадная новость в переписке его друзей в 1823–1824 гг. Например, кн. П. А. Вяземский в письме от 30 апреля 1823 г. сообщает А. И. Тургеневу примечательные новости про « Беса-Арабского Пушкина »: «Он скучает своим безнадежным положением», «пишет новую поэму», «а что еще лучше, — сказывают, что он остепенился и становится рассудительным» 298. Кстати, А. И. Тургенев именно после этого постарался смягчить участь неблагонадежного поэта.

В свете изложенного многие высокопарные перлы пушкинистов, увы, соперничают с анекдотами. Например, И. Н. Медведева трактует заложенный Пушкиным в «Сеятеле» смысл с точностью до наоборот, когда обеспокоенно замечает: «Скептицизм „Сеятеля“ мог казаться правительству одним из выражений революционной пропаганды» 299. Однако мы видим, что поэт преследовал своим стихотворением прямо противоположную цель, и к тому же тайная полиция как раз не усмотрела в этом тексте повода для нареканий.

Под предложенным нами углом зрения также раскрывается важный смысловой оттенок и евангельского эпиграфа к «Сеятелю».

Имеется много свидетельств тому, что на всем протяжении южного периода Пушкин вовсю козырял своим атеизмом и, в частности, глумливым презрением к христианству.

Показателен малоизвестный инцидент с архимандритом Иринеем, ректором Кишиневской духовной семинарии, иногда навещавшим Пушкина по просьбе И. Н. Инзова. Однажды, в страстную пятницу, Ириней застал поэта за чтением и поинтересовался содержанием книги. «Да вот читаю историю одной статуи», — ответил Пушкин. После чего архимандрит разглядел, что в руках у юноши Евангелие, и вспылил: «Как вы смеете это говорить? Вы безбожник. Я на вас сейчас бумагу подам!..» На следующий день Пушкин пришел к архимандриту Иринею в семинарию и принес извинения под тем предлогом, что нелепое кощунство у него «само как-то с языка слетело» 300.

Впоследствии, в Одессе у Пушкина отнюдь не прибавилось благочестия. «Скажите, мой милый безбожник, как вы могли несколько лет выжить в Кишеневе? хотя за ваше неверие и должны вы были от бога быть наказаны, но не так много» (XIII, 68), — подтрунивает над ним Ф. Ф. Вигель в вышеупомянутом письме от 8 октября.