Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Можно ли считать лестные слова самодержца насчет выдающегося ума Пушкина искренней данью восхищения?

«Очень важно, что в более поздних рассказах, уже пережив всю длительную и драматическую историю отношений с поэтом, Николай никогда не повторял этой восторженной оценки, видимо вырвавшейся у него под непосредственным впечатлением разговора с поэтом» 24, — подметил Ю. М. Лотман.

Исследователь всерьез считал, что царь на аудиенции оказался глубоко потрясен и тщетно гадал о причине такого глубокого, но мимолетного изумления: «Очевидно, Пушкин чем-то поразил царя» 25.

Апелляция к очевидности бывает рискованной при фатальном отсутствии чувства юмора. Ю. М. Лотман не мог взять в толк, что царь попросту подшутил над Блудовым.

Вскоре после аудиенции император через А. Х. Бенкендорфа повелел Пушкину «представить мысли и соображения» касательно «воспитания юношества» (XIII, 298). Результатом явилась злополучная записка «О народном воспитании» (1826). Карандаш недоумевающего монарха щедро разукрасил ее текст в двадцати восьми местах, проставив сорок вопросительных знаков и один восклицательный. «Любопытно, что вопросительные знаки поставлены царем и возле чересчур лояльных утверждений», — отметил Ю. И. Дружников 26. А затем, на протяжении десяти лет, Николай I ни разу не посоветовался с «умнейшим человеком в России» о государственных делах. Так что возвращенный Пушкину через Блудова комплимент вряд ли можно воспринимать всерьез.

Естественно, пересказывать свои подобострастные излияния Пушкин поостерегся, опасаясь замарать свою репутацию в глазах либеральной публики. Н. Я. Эйдельман совершенно правильно рассудил: «мы имеем право предположить, что вообще самые щекотливые элементы беседы, в особенности то, что касалось декабристов, так и осталось самой сокрытой от современников частью всего эпизода» 27. Достаточно лишь уточнить, что необходимость в стыдливых умолчаниях выпала именно на долю Пушкина.

Д. Д. Благой считает, что Пушкин в записках гр. М. А. Корфа изображен «в тенденциозном свете» 28. Спору нет, комплиментарными эти мемуары назвать нельзя. Однако они написаны по просьбе П. В. Анненкова в 1852 г., еще при жизни Николая I. Поэтому следует полагать, что слова царя переданы им с надлежащей точностью, без малейшей отсебятины.

Больше всего Д. Д. Благому не по вкусу упоминание о « пропасти комплиментов », которое, по мнению пушкиниста, «не вяжется со всеми остальными свидетельствами о беседе между царем и поэтом, которыми мы располагаем» 29. Наоборот, В. Э. Вацуро по поводу достопамятной аудиенции справедливо отмечал: «все сведения о ней идут из вторых рук и все варьируются, однако не противоречат друг другу» 30.

Повторяю, на самом деле тут никакой тайны, никакой загадки нет. Уже при сопоставлении всего двух свидетельств, А. Г. Хомутовой и М. А. Корфа, заметна простая и ясная закономерность. Рассказывая об аудиенции, Пушкин упомянул только те детали, которые представляли его в выгодном свете.

А именно, введение режима личной царской цензуры означало, что император благоволит к поэту и считает его дарование исключительным. В письме от 9 ноября 1826 г. Пушкин радостно сообщил Н. М. Языкову: «Царь освободил меня от Цензуры. Он сам мой Цензор. Выгода конечно необъятная» (XIII, 305).

Слова Пушкина о том, что 14 декабря он «стал бы в ряды мятежников», принято считать изумительно смелыми и благородными. Между тем это признание состоялось после объявленного царем прощения, да и в любом случае оно ничем поэту не грозило. Как-никак, в Лицее Пушкин ознакомился с основами юриспруденции. Он понимал, что нельзя привлечь к ответственности за намерения, да и суд над декабристами уже состоялся. За один проступок не наказывают дважды, а ведь Пушкин официально поплатился за поэтическую крамолу еще в 1820 г., когда его по решению Госсовета выслали из столицы. Зато якобы смелый ответ, разумеется, озарял обоих собеседников блеском рыцарственного благородства.

Итого, по подсчету В. Ф. Ходасевича, набралось две-три минуты разговора. Все остальное наносило ущерб репутации Пушкина и огласке с его стороны не подлежало.

Особенно важным представляется клятвенное обещание « сделаться другим », которое несомненно было дано. Оно стало крупным успехом для Николая I, спустя семь лет сказавшего княгине Вяземской: «До сих пор он сдержал данное мне слово, и я им доволен» (XII, 319, 486 — франц .). Пушкин сам приводит эту фразу в дневнике от 1 января 1834 г.

В августе 1828 г. Пушкин делает черновой набросок письма А. X. Бенкендорфу: «Госуд. Имп. изволил в минуту для меня незаб. освободить меня от Цензуры я дал честн. слово Государю которому [надеюсь не изменил и не изменю по гроб] [не только] [из явного благоразумия] [но] которому изменить я не могу, не говоря уже о чести дворянина, но и по [сердечной] глубокой, искренней моей привязанности к [Е. Вел. как] Царю и человеку» 31.

Пылкая безоговорочная капитуляция бывшего «певца свободы» упомянута лишь в письме к шефу жандармов, ведь даже близким друзьям такой поступок мог показаться, мягко говоря, неоднозначным.

Всего глупее было бы по такому поводу читать мораль давно усопшему поэту. Но ведь сами пушкинисты столь же упорно, сколь беспомощно бросаются защищать Пушкина. К примеру, необходимость и правомерность моральной оценки в данном случае чувствует В. С. Непомнящий, который пишет: «Удивляются и возмущаются: как можно всерьез думать, что он мог договариваться с этим ужасным Николаем, иметь дело с этим вешателем? Дамская логика. Забывают, что цари всегда карали мятежи казнями, что Пушкин был дворянин и по-дворянски относился к царю» 32. Здесь ученый прямо подразумевает, что по « логике » дворянина следует отвергнуть честь, стойкость и сострадание. С презрением истинного мачо поминая логику « дамскую », ученый муж, надо полагать, отстаивает преимущества логики блатной, «умри ты сегодня, а я завтра», либо, на худой конец, обывательской, «моя хата с краю».

К тому же маститый пушкинист вдруг обнаруживает словно бы неумение оперировать фактами. Общеизвестна фраза Пушкина из письма кн. П. А. Вяземскому 14 августа 1826 г.: «Повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна» (XIII, 291). А уж концовка послания и вовсе преисполнена « дамской логики », идущей вразрез со здоровым « дворянским » прагматизмом: «Ты находишь письмо мое холодным и сухим 33. [Ему] Иначе и быть невозможно. Благо написано. Теперь у меня перо не повернулось бы». Здесь речь идет о прошении Николаю I о помиловании, написанном Пушкиным 11 мая 1826 г.

Вряд ли В. С. Непомнящий не сподобился прочесть это письмо Пушкина, значит, явное заблуждение исследователя нельзя считать добросовестным.